Оруэлл: Новая жизнь

Оруэлл не ответил на это, но если бы он это сделал, его ответ, вероятно, последовал бы в том же духе, что и в случае с М. Поссенти, возмущенным ресторатором, который пожаловался на "Down and Out": он близко наблюдал общество, о котором писал, а рецензент - нет. В последующие месяцы положительный прием романа имел несколько приятных побочных эффектов. Среди корреспонденции, которую он вызвал, было письмо от антрополога Джеффри Горера, автора "Африканских танцев" (1935), который стал одним из самых близких друзей Оруэлла на всю оставшуюся жизнь. Но была и повторная встреча с "товарищем, которого я хорошо знал в школе и который дал мне хорошую рецензию, не зная, что это я". Это был Сирил Коннолли, который нашел книгу "восхитительной" и рекомендовал ее "всем, кто любит выплески эффективного негодования, графические описания, превосходное повествование и иронию, сдобренную язвительностью". Вслед за этим хвалебным отзывом состоялась встреча в "Холостяцком гриле", где хозяин подал "превосходный" стейк с картошкой, и возможность для обоих мужчин заметить изменения, которые произошли с ними за тринадцать лет. Коннолли, который женился на американской наследнице и безбедно жил в Челси, мрачно осознавал, какое впечатление он производит. Приветствие Оруэлла было "типичным", подумал он, "долгий, но не дружелюбный взгляд и его характерный хриплый смех". "Что ж, Коннолли, я вижу, что вы одеты гораздо лучше, чем я", - в конце концов предложил он. Коннолли вспомнил свой шок от внешнего вида старого друга, "потрясенный изрезанными бороздами, идущими от щеки к подбородку".

В профессиональном плане "Бирманские дни" тоже пошли Оруэллу на пользу. Коннолли свел его с Раймондом Мортимером, литературным редактором газеты "Нью Стейтсмен", который обещал работу. А через Мура ему предложили представить набросок серийного рассказа в газету "Ньюс Кроникл". Серийные рассказы объемом восемьдесят тысяч слов и длительностью в несколько недель были характерной чертой Флит-стрит 1930-х годов, хорошо оплачивались (обычный гонорар составлял 350 фунтов стерлингов) и широко рекламировались: Алек Во вспоминал, как однажды зимним утром он был в восторге, увидев вереницу автобусов, идущих по Пикадилли, каждый из которых был украшен слоганом "Сериал Алека Во". Польщенный приглашением, хотя, несомненно, понимая, насколько он по темпераменту не подходит для работы такого рода, Оруэлл трудился над созданием первого отрывка - обычно он состоял из пяти тысяч слов - испытывал, как он сказал Хеппенстоллу, "невыразимые муки" и выдержал неделю "агонии", прежде чем "чудовищная вещь" была отправлена Муру в почти полной уверенности, что ничего так и не появится. Ему повезло больше: его попросили посетить собрание литературного общества Южного Вудфорда, где, выступая с докладом о "Down and Out", он собрал аудиторию в четыреста человек и, как он с гордостью сообщил Хеппенстоллу, "получил большой успех". Возможно, можно было бы организовать дальнейшие выступления, предложил он Муру.

И всегда оставались рецензии для "Адельфи", а также для "Нового английского еженедельника" и его ободряющего, хотя и не платящего редактора Филипа Мейрета. В августе в "Mairet" Оруэлла можно было застать за одним из его самых обычных трюков в качестве рецензента в 1930-е годы, который заключался в том, чтобы не одобрить или, во всяком случае, не впечатлить книгу, от которой в обычных обстоятельствах можно было бы ожидать, что он будет восхищаться. На бумаге "Двадцать тысяч улиц под небом" Патрика Гамильтона, обширная лондонская трилогия, первая часть которой вышла еще в 1929 году, звучит именно в духе Оруэлла: длинное, мрачное произведение с тщательно рассчитанным натурализмом, действие которого происходит в пабах, на унылых задворках и в захудалых ночлежных домах, с обширным составом барменов, проституток и коварных соблазнителей, и не совсем далекое от мест действия собственного незавершенного произведения Оруэлла. Увы, Гамильтон был протеже Дж. Б. Пристли, который написал предисловие, и поэтому роман проклят за недостатки, которые Оруэлл обнаружил в "Тротуаре ангелов": "Он вознамерился, достаточно искренне, написать роман о "реальной жизни", но с пристлианским допущением, что "реальная жизнь" означает жизнь низшего среднего класса в большом городе, и что если вы можете вместить в роман, скажем, пятьдесят три описания чая в Lyons Corner House, вы сделали трюк".