Оруэлл

«У тебя уже так бывало? — Конечно… Сотни раз… ну ладно, десятки. — С партийными? — Да, всегда с партийными. — Из внутренней партии тоже? — Нет, с этими сволочами — нет. Но многие были бы рады — будь у них хоть четверть шанса. Они не такие святые, как воображают.

Сердце у него взыграло. Это бывало у нее десятки раз — жаль, не сотни… не тысячи. Всё, что пахло порчей, вселяло в него дикую надежду. Кто знает, может, партия внутри сгнила, ее культ усердия и самоотверженности — бутафория, скрывающая распад. Он заразил бы их всех проказой и сифилисом — с какой бы радостью заразил!

Я ненавижу чистоту, ненавижу благонравие. Хочу, чтобы добродетелей вообще не было на свете. Я хочу, чтобы все были испорчены до мозга костей. — Ну, тогда я тебе подхожу, милый. Я испорчена до мозга костей. — Ты любишь этим заниматься? Не со мной, я спрашиваю, а вообще? — Обожаю.

Это он и хотел услышать больше всего. Не просто любовь к одному мужчине, но животный инстинкт, неразборчивое вожделение: вот сила, которая разорвет партию в клочья. Он повалил ее на траву, на рассыпанные колокольчики. На этот раз всё получилось легко. Потом, отдышавшись, они в сладком бессилии отвалились друг от друга. Солнце как будто грело жарче»[67].

Можно согласиться с Соней Браунелл, считавшей, что эта сцена являлась одним из первых в литературе XX века ярких художественных описаний интимного акта страстной пары^{667}.

В октябре 1946 года Эрик Блэр с сестрой и сыном на несколько месяцев вернулись в Лондон. Сырой, промозглый Лондон становился ему всё более неприятен, лондонский климат он считал губительным для своих легких. Он писал своему знакомому Фрэнку Барберу: «Правда, все время идет дождь, но, если считать это само собой разумеющимся, это вроде бы не имеет значения»^{668}. Но на отдаленном острове климат был не лучше, а в плане медицинской помощи — совсем плохо. Единственный врач жил в 25 милях от Барнхилла.

Глава двенадцатая ПОСЛЕДНИЙ РОМАН

Замысел

В августе 1946 года Джордж Оруэлл начал работать над новым романом. Он не считал это произведение своим «завещанием», но придавал ему принципиальное значение, ибо рассматривал его и как логическое продолжение «Скотного двора», и как новый этап в художественном анализе тоталитарной системы. К своему замыслу он относился осторожно. Даже в 1947 году он всё еще писал о нем в будущем времени: «Я достаточно ясно представляю себе, что за книгу я хочу написать»^{669}.

Первоначально роман должен был быть значительно больше по объему. «Его плохое здоровье было причиной сокращенного варианта книги»^{670}, — вспоминал Тоско Файвел. При этом будущий роман мыслился как бы в двух переплетающихся, неотрывных друг от друга планах — как картина будущего, которое неизбежно настанет, если британцы не найдут в себе сил предотвратить катастрофу, и как описание собственного опыта, перенесенного в будущее. Иначе говоря, Оруэлл видел и элементы тоталитаризма, и противостояние ему. «Новый мир» был миром бездушия и лжи, господства и подчинения, всеобщей ненависти толпы, умело управляемой всевластной кликой. Всё это пока были абстракции, бродившие в его сознании, которым предстояло стать живыми образами будущего произведения. При этом, разумеется, у нового романа существовал еще один источник — тот же, что и у сказки-притчи «Скотный двор»: сталинский тоталитаризм.