«Осада человека». Записки Ольги Фрейденберг как мифополитическая теория сталинизма

Со смертью матери 9 апреля 1944 года, казалось, все было кончено. Завершив подробное описание процесса умирания, 1 мая 1944 года Фрейденберг прекратила записи.

4. ПОСЛЕ ВОЙНЫ (1945–1950)

«Второе рожденье мертвецом в мир» – «Кто может описать советский быт?..» – «Это простой обыденный советский день» – «Склоки на кафедре» – «…чтоб окончить рассказ о своей последней любви» – «Возродились публичные поруганья» – «Архив приобщал меня к братству мирового человека» – «Моя жизнь окончена. На этом я обрываю ее рукопись» – «Университет разгромлен» – «Записки, эти записки! Я боялась обыска не за себя, но за них»

«Второе рожденье мертвецом в мир»

Фрейденберг вернулась к своим записям (прерванным в апреле 1944 года после смерти матери), чтобы отметить конец войны. 26 июня 1945 года, одна в пустой квартире, она открыла новую тетрадь. Ей кажется, что и она не пережила блокаду: «Я видела биологию в глаза. Я жила при Сталине. Таких двух ужасов человек пережить не может» (XXI: 1, 2). «Глаза уменьшаются и тускнеют. Руки давно умерли. Кости оплотнели…» (XXI: 1, 1) Она работает, готовит учеников («Соню и Бебу»), спрашивая себя: «Что ученики и наука для сердца, в котором нет жизни?» (XXI: 4, 6) Но «мертвое сердце нельзя было увезти на Волково кладбище»; предстояло «второе рожденье мертвецом в мир» (XXI: 4, 8).

Это ощущение – жить мертвецом в мире – проходит через записки во все послевоенные годы.

Ханна Арендт в «Истоках тоталитаризма» писала о заключенных нацистских лагерей как о людях, «чье возвращение в психологически или как-то иначе понятный человеческий мир очень напоминает воскресение Лазаря». Арендт полагала, что такой человек едва ли был способен «сообщить свой опыт другому»43.

То, как Фрейденберг описывает себя после блокады, напоминает состояние Лазаря, но она считает необходимым сообщить о своем опыте.

Было тяжело возвращаться к запискам:

Они связывались у меня с записью о маме, в блокаду, в преисподней, где бились наши совести против законов физиологии. Но я к ним вернулась, готовая преодолеть самые кровоточащие травмы, чтоб только донести до чернил и бумаги рассказ о сталинских днях. Это – мой посильный протест против удушенья человека! (XXI: 6, 11)

После войны вести записки было осознанным этическим и политическим актом. Неожиданно записки принесли ей и «чарующее наслаждение» – она попала в «имажинарный мир», «от которого пахнуло теми днями, похороненными». У записок был и философский смысл: это было «святое пространство» – «метафизическое общение будущего с прошедшим» (XXI: 6, 11).

Фрейденберг живет и пишет, как бы видя себя умершей, со стороны. (Позже она назовет эту часть записок, начиная с тетради № XXI, «Воспоминания о себе самой».)

Но, несмотря на готовность, вскоре она перестала писать.

Через два года, 19 июня 1947 года, Фрейденберг вновь открыла тетрадь: «Два года разделяют последние строки этих записок от сегодняшнего дня» (XXI: 9, 18). И тогда, в 1945 году, и сейчас, в 1947‐м, ее мучит ощущение беспредельности, неизбывности времени: «Теперь у меня много времени. Я брошена в него. Вокруг меня бескрайнее время» (XXI: 4, 7). «Полная совершенная тишина и беспредельная освобожденность». «Это смерть. Осталось совсем немногое: пройти через время» (XXI: 5, 13). Она много думает о смерти и о средствах самоуничтожения: «Выброситься из окна или утонуть…» Но ведь «погибнуть так же трудно, как и уцелеть» (XXI: 9, 19). Дойдя «до крайнего предела опустошения», через два года после окончания войны она возвращается к запискам как к «единственному средству спасения» (XXI: 9, 18).

Она вкратце описывает «промежуточные события» (XXI: 9, 18): из эвакуации вернулся университет (в мае-июне 1944 года). Восстанавливали город «с помощью рабского труда» («насильственный и непосильный женский труд») (XXI: 10, 20).

Фрейденберг живет и пишет «c огромным напряжением, как насилие» (XXII: 16, 14). Сама жизнь стала для нее насилием.