«Осада человека». Записки Ольги Фрейденберг как мифополитическая теория сталинизма

Вновь и вновь она возвращается к теме времени. Вокруг нее бескрайнее, удручающе пустое время: «Я хочу его отграничить заботой, забить движением в пространстве, но ничто не укорачивает его. Сколько у меня ни было бы дел, время не сокращается» (XXI: 4, 7). Жизнь в ожидании смерти – это процесс преодоления неизбывного времени: «Течет, льется Время. И я прохожу по его тоннелю, ожидая окончания пути» (XXI: 9, 18). Ощущение пустого времени настигает ее внезапно: «Я перестаю писать. Так называемые дела не имеют для меня никакой значимости. Вот я сажусь в стороне от стола. Вот я хожу. Вот я у окна» (XXII: 16, 14). Перед ней время:

Время. Бездонная пустошь. Страшно от этой бескрайной временной пустоты. Оголенное время. Боже мой, а если я умру нескоро? Если еще таких три-пять-десять лет? (XXII: 16, 15)

Когда кончается день, она засыпает с радостью и видит во сне маму и брата Сашку. Ей снятся сны, напоминающие прежнюю жизнь, «наполненные длительностью времени, ассоциативностью, мыслями, связью причинной и временной» (XXIII: 42, 55). Ужасным было первое после ночи сознание: «Опять время!» (XXI: 4, 7)

(Вальтер Беньямин создал образ «гомогенного и пустого времени», когда, вскоре после подписания советско-германского пакта, ему стала ясной неизбежность мировой войны44. Пережив войну, Фрейденберг описывает свое ощущение времени в сходных терминах.)

Ожидая смерти, она продолжает писать, и именно в повествовании создается длительность и связность (ассоциативная, причинная и временнáя), возникает иное переживание времени, наполненное вспышками образов прошлого, спасительными воспоминаниями о мертвых, осмыслением.

Во второй послевоенной тетради (№ XXII) Фрейденберг вновь описывает, на этот раз из перспективы 1947 года, зиму и весну 1945 года.

Она описывает возвращение друзей, коллег и учеников. Приехала Соня Полякова и в страшных условиях села за диссертацию; вернулась из эвакуации и другая ее ученица, Беба Галеркина. Фрейденберг подробно описывает сложный и унизительный процесс восстановления в должности профессора Ленинградского университета. (Ее трудовой стаж был прерван из‐за того, что во время блокады Фрейденберг отказалась эвакуироваться с университетом в Саратов; это привело к административным проблемам, длившимся вплоть до ее ухода на пенсию.) Описывая эту ситуацию, она прибегает к образу тела:

Человек, занимавший известную должность у большевиков – вчера, а сегодня лишившийся этой должности, с несомненностью ощущает изменение в своем теле. <…> Ты вдруг лишаешься свойств физического тела. Твоего вида не видят, твоего голоса не слышат. Ты делаешься невесом, как райские пэри (XXI: 10, 22).

«Уничиженная своим земным опустошеньем», она с трудом открывала двери деканата (XXI: 10, 22).

Неясно, кто будет назначен заведующим кафедрой классической филологии, создательницей которой она считает себя. Фрейденберг оскорблена и возмущена несправедливостью и хамством декана и ректора. Она узнает, что кафедру предлагали Ивану Ивановичу Толстому (в прошлом ее учителю) и Иосифу Моисеевичу Тронскому (в эвакуации он исполнял обязанности заведующего).

Враждебные отношения с Тронским (упоминавшиеся уже в записях блокадного времени) описываются из тетради в тетрадь. Фрейденберг видит в Тронском и его жене врагов, активно занятых военными действиями («у Марьи Лазаревны был штаб, где все моментально делалось известно» (XXI: 3, 4)). Тема склочной борьбы на кафедре (и образ «штаб-квартиры» Марьи Лазаревны) проходит через все записи послевоенных лет, вплоть до последней страницы, и нам предстоит еще писать об этом.

Наконец, кафедру предлагают ей, и «после долгой, сосредоточенной и глубоко внутренней борьбы» она принимает решение вновь взять роль заведующего на себя, хотя и понимает, что университет находится в состоянии морального разложения (XXII: 12, 2).

Она описывает встречу с Б., внешне, казалось бы, ничем не примечательную: «Так ли мы представляли себе эту встречу после смерти?» (XXII: 15,13)