«Осада человека». Записки Ольги Фрейденберг как мифополитическая теория сталинизма

Повествование переходит затем к дальнейшему развитию событий в высших сферах. За провалом публичной защиты Бебы последовало неожиданное известие о присуждении ей степени на заседании Совета университета в том же в 1945/46 учебном году (XXIV: 47, 11; XXIV: 50, 30). Пораженная этими перипетиями Фрейденберг обращается к языку античной трагедии: «Было страшно, чтоб не попасть под ноги Фортуне» (XXIV: 51, 31). Через три года, в январе 1949 года, уже в разгар карательных кампаний, экспертная комиссия Министерства высшего образования аннулирует ученую степень, Галеркина едет в Москву, чтобы предстать перед комиссией, и Фрейденберг описывает новый этап борьбы как явление историческое: «Пока Галеркина едет, я записываю эти строки в тетрадь истории. Сколько волненья, оскорбленности мы пережили за эти дни! Впервые наш университет может подвергнуться дискриминации – и из‐за кого? из‐за меня! <…> на моей кафедре у меня, руководителя Галеркиной!» (XXXII: IV, 70) Это сражение исторического масштаба: «Я благословила ее [Галеркину] на „ратный подвиг“ и сказала: „Не теряйтесь. Помните историчность минуты. Все равно победители мы, а не они“» (XXXII: IV, 70). Историчность минуты была ясна и Галеркиной, которая отнюдь не терялась47. Тем не менее степень Галеркиной была-таки отменена высшей инстанцией в марте 1949 года.

Возникает мысль о том, что ей придется оставить кафедру (эта тема пройдет через все послевоенные годы). От коллег и студентов, как считает Фрейденберг, поступают доносы на нее к декану, к ректору, «в Москву». И сама она пишет письма и заявления в различные инстанции.

Она не всегда знает, «кто с кем и против кого склочничает» (XXIV: 46, 5), но одно ясно: на кафедре, на факультете, в университете и выше царит атмосфера борьбы, имеющей «историческое» значение.

Описывая (в 1947 году) один из эпизодов этой «войны», она просматривает сохраненные ею документы, обобщая происшедшее на ноте высокого исторического пафоса:

У меня лежат бумажки, бумаги, длинные исписанные записи, короткие памятки, иногда газетные вырезки. О, эти следы волнений и жара крови, эти старые бумаги, почти всегда имеющие надпись «заявление»! Это кладбища моих горячих пульсаций сердца, взвихренных и кипящих мозгов, кривая моей жизни.

Неотосланные письма, неподанные заявления – вот что это. Когда я умру, у меня останутся мои работы, мебель, деньги и эти неподанные заявления и неотосланные письма.

О них никто не слагал лирики, романисты о них не знали. Но сколько за ними скрыто! Сколько они говорят о советской эпохе, о страстях человека, который постоянно вел оборонные войны, замышлял, стрелял, истекал кровью, носил глубокие психические раны. Они напоминают мне волосы, которые остригались немцами у жертв «фабрик смерти». Груды волос (XXIV: 47, 10).

Когда она пишет эти торжественные строки, перед ней лежит лист бумаги: «Ректору ЛГУ. Заявление». В этом заявлении от 28 мая 1946 года она сообщает ректору, что считает себя «освобожденной от обязанности заведующей кафедрой классической филологии ЛГУ». (Дело происходило во время борьбы за защиту диссертации Галеркиной, когда Фрейденберг говорила себе, что, если аспирант проваливается, руководителя ждет «общественная смерть» (XXIV: 47, 11).) Секретарь ректора отказался принять это заявление, и она осталась на своем посту.

Фрейденберг описывает бюрократические «заявления» как документы интимного характера («кладбища моих горячих пульсаций сердца») и исторического значения, которые говорят о «советской эпохе» в терминах войны («говорят <…> о страстях человека, который постоянно вел оборонные войны»). В конце этого примечательного героическим пафосом пассажа неотправленные письма во власть, свидетельствующие о неравной борьбе человека с советской системой, сопоставляются ни больше ни меньше как с остриженными волосами «фабрик смерти», то есть бессилие человека, оказавшегося в тисках советской бюрократии, приравнено здесь к положению узника нацистского концлагеря, подвергнутого насилию и унижению. (Каким бы это ни казалось странным нам, сегодняшним читателям, не забудем, что это писалось в условиях, когда большой и бытовой террор держали психику измученного человека в особом режиме.)