Осада Монтобана

Едва успел он соскочить на землю, как полная трактирщица, которую пленил пылкий Рюскадор, подбежала к нему с восклицанием:

— Вот вы и опять вернулись, мессир Лагравер... но одни! Надеюсь, что ничего не случилось с вашим отцом?

— Ш-ш! — перебил её Морис, вспомнив, что вступает в роль двойника, — помогите мне снести этот узел с вещами в мою комнату.

Она приказала слуге избавить их обоих от этого труда и ограничилась правом проводить своего посетителя в его комнату.

— Всё такой же молчаливый! — пробормотала она, когда Лагравер отослал её от себя. — Ах, если бы тот рыжий сокольничий не оставил мой дом так внезапно!..

Сидя у своего величественного прилавка, вдова, опечаленная своим вдовством, погружалась всё более и более в грустные размышления, исполненные зависти, когда Морис, спустившись с лестницы, вдруг прошёл мимо неё в одежде послушника капуцинов.

— О! — только и успела тяжело вздохнуть трактирщица.

Появление Лагравера заставило её вернуться к действительности и с печалью подумать: «Вот опять он поддастся своему призванию к жизни монашеской!»

Между тем Морис шёл уже быстрыми шагами по улице Сент-Антуан и в конце её остановился перед монастырём визитандинок Святой Марии. Он скромно постучал в огромные наружные ворота; в маленьком окошечке показалось угловатое лицо нашей старой знакомой матери Схоластики.

— Племянник достопочтенного дома Грело! — вскричала привратница, как вскоре различила черты мнимого послушника под оттенявшим его лицо капюшоном.

Она отворила калитку и ввела молодого человека в тот внутренний двор, через который входили в приёмную.

— Что с вашим почтенным дядей? — поинтересовалась старая визитандинка, желавшая поболтать. — С тех пор как старший капеллан его высочества приходил вместо него навещать Камиллу де Трем, я не слышу более ничего об этом святом человеке... как и не слышу об основании монастыря в Блуа. А ведь он находил меня достойной быть там настоятельницей.

— Разве новый посланный монсеньора Гастона ничего не сообщал вам от имени своего товарища? — спросил Морис, прикидываясь удивлённым.

— Он угрюм, как статуя. Я не осмеливалась и слова ему молвить... а он не говорил мне ничего.

— Бедный капеллан! Он, вероятно, уже чувствовал первые признаки болезни, которая теперь поразила его. Подагра поднялась у него к голове и парализовала язык!

— Пресвятая дева! Какое страшное испытание! — вскричала мать Схоластика, слишком пользовавшаяся своим языком, чтобы не испытать ужаса от мысли, что его может парализовать.

— Сегодня я заменяю капеллана, так же как и моего дядю, — продолжал Лагравер, — который поручил мне просить вас написать просьбу на имя герцога Орлеанского с перечнем всех ваших прав (то есть бесчисленных достоинств) на получение места игуменьи. Завтра принц напишет к епископу в Блуа насчёт основания нового монастыря визитандинок.

— В таком случае мне нельзя терять ни минуты! — прошептала привратница в сильном волнении, потому что не отличалась умением писать так же бойко и красноречиво, как молоть языком.

— Совершенно верно, достойная матушка. Я должен взять с собой вашу просьбу, если вы желаете, чтобы принц принял её во внимание.

— Я составлю и напишу её в зале смежной с приёмной, пока вы будете разговаривать с девицей де Трем, — сказала мать Схоластика, приведённая в восторг этим обещанием. — Святое вдохновение находит на меня, только когда я одна.

Она вошла в приёмную, сопровождаемая Морисом.

— Доротея, — обратилась она к белице, которая дежурила в отгороженной части приёмной, — предупредите Камиллу де Трем, что её вызывает посланный его высочества герцога Орлеанского. Но вместо того, чтобы возвращаться с ней сюда, пройдите в трапезную, в которой теперь нет никого и подождите меня там.

Учёная Доротея «олицетворяла вдохновение» для матушки-привратницы, неспособной к письму.

Одна из монахинь прошла во внутренние комнаты монастыря через одну дверь, тогда как другая исчезла в противоположной. Лагравер остался один на несколько минут, которые показались ему вечностью. В первый раз он должен был увидеть Камиллу, меж тем как она готова встретить его как старого знакомого и возлюбленного. Несмотря на его непоколебимую твёрдость воли, предстоящая сцена волновала его, мысли путались.

В солнечном луче, падающем сверху на середину приёмной, вдруг показалось белое и лазоревое облако. Морис невольно закрыл глаза и, когда раскрыл их снова, стоял ослеплённый и вне себя от восхищения: действительность превзошла идеал.

— Я молила Бога и он прислал мне избавителя, — произнёс мелодичный голос. — Благодарю вас, Морис. Видя вас, я оживаю снова!

Пансионерка протянула ему свою миниатюрную ручку сквозь железную решётку. Это движение заставило опомниться остолбеневшего Лагравера. Он бросился на колени, чтобы коснуться губами её розовых пальчиков, но вдруг опять откинулся назад.

— Что с вами, Морис... отчего вы не говорите со мною? — сказало милое дитя, встревоженное его молчанием.

Он несколько овладел собою.

— Мадемуазель де Трем... — начал он.

— Мадемуазель!.. Вы называли меня Камиллой, когда мы расстались...