Осада (СИ)

– Расскажу все, припомнишь. Парень стакнулся с бомжем, который у них кем-то вроде филера работал. Им же, кстати, еще и карманников на ближайшем рынке приходилось ловить, его работа как раз и заключалась: выявить и доложить, чтобы потом они могли найти и прессовать. Да иногда менты и своим делом занимаются. В итоге паренек представился братом или сватом хозяина киосков, что на рынке, тоже чеченца, с данью своим властителям. Они марихуану любили потреблять, а не крепкие наркотики, как другие менты, коробку конопляной стружки бомж им и отволок. Вернее, думал, что там стружка, под верхними листами был гексаген. Отдали бомжу, сунули две бутылки «Абсолюта», чтоб донес в целости, передали от кого поздравления, тот и помчался. Менты уж начали праздновать, ну да что за праздник у них без косяка. Я слышал, как они орали, точно помешанные. Или мне сейчас это все кажется, – он потряс головой. – Да неважно. Мы за ними в окно наблюдали, очень удобно, отделение вскрывало подарок прямо на столе, не стесняясь, а мы стояли рядом и смотрели. Я тогда сказал пареньку, что надо мотать, ему на шухер, когда я пойду добивать, но он только головой покачал. Медлить уж нельзя было, я отбежал на безопасное расстояние, а он, он заплакал. Я так и не понял отчего, пока он имени той девушки не произнес. И нажал кнопку.

Снова пауза. Валентин ссутулился и слушал, глядя себе под ноги. Почему-то вспомнил ту, которую встретил несколько недель назад и тоже все потерявшую. Только сейчас пришла в голову мысль, а зачем он тогда ей так подло и мелко отомстил? Неужто так и не мог простить? До сих пор не смог.

– Он погиб? – пусто спросил Тихоновецкий.

– Тут же. Взрыв был такой, что здание попросту рухнуло. Спаслись только те, кто в наряде был. А так хоть двадцать человек завалили, без малого, – Валентин еще раз вздрогнул, от голоса статиста. Сердце зашлось, так ему захотелось поделиться своим. А потому начал без предисловий, едва странник умолк.

– Я ментов не так ненавижу, как армейских.

– Ненависть, скверное чувство, – размеренно сказал странник. – особенно когда не можешь реализовать. А потом ты все равно перестаешь быть человеком, становишься одним из них.

– Но вы.

– Я не стал. Меня просто не стало, – снова пауза, Валентин не знал, что сказать: – Ну раз начал, так продолжай.

Трудно было вот так начать, по приказу внутреннему побуждению, прежде хотя и готовому вырваться наружу, но теперь, из-за неловко оброненных скитальцем слов, заартачившемуся. Валентин поперхнулся, откашлялся, долго смотрел в никуда, наконец, выдавил из себя:

– У меня племянника четыре года назад сержанты забили, – и замолчал на полуслове, не в силах продолжать. Не то, чтобы сразу накатило: слова закончились. Вроде все было сказано одной фразой. И поездки в часть в Томск, к родителям в Иркутск, откуда был призван Геннадий, попытки разобраться на местах, и круговая порука офицеров части, которая мазала, как деготь. И липкое гадостное ощущение по возвращении, будучи уверенным, что едет за судом, Тихоновецкий вынужден был едва ли не бежать прочь, опасаясь преследования. Журналист, это не тот человек, которого хотели видеть хоть в прокуратуре, хоть в части, да где бы то ни было. Да, сержанты понесли наказание – их разжаловали в рядовые и отправили в штрафбат, потом суд высшей инстанции отменил решение, их отпустили, кажется, позже, снова повысили в звании; он уже не следил, не хватило мужества. Постарался забыть, как кошмарный сон все это: начиная от письма родителей Геннадия, и кончая позорным изгнанием из Томска, где он, промыкавшись около месяца, получил официальное уведомление убираться подобру-поздорову и как можно быстрее. Не подчиниться не посмел, духу не хватило. Это в Ярославле его знали, а тут – он оказался будто в чужой стране. Словно пересек невидимую линию, разделявшую два государства в государстве. Здесь хоть его и сажали за то, что совался не в свое дело, но там просто не посчитали человеком. Брезгливо отмахнулись от всех запросов. И хотя не было ни милицейских налетов на гостиничный номер, ни побоев в подворотне, ему хватило красноречивых намеков, скрепленных подписью и печатью высшей инстанции. Надолго хватило.

Так что теперь он изображал из себя героя только в пределах региона. Ну еще в Москве, но только как представитель официального органа ярославской власти. Поднимался и задавал вопросы не по протоколу, но в пределах установленных раз и навсегда норм и правил. Никогда более не смея нарушить их, как попытался тогда, едва получив маломальскую известность в городе, посчитав, что это убережет его и поможет. И тотчас же был низвергнут самым явным и самым действенным способом.

Он больше не смог переписываться с родственниками в Иркутске. Забыл, постарался забыть, как дурной сон. Как ту, которую любил, и которой так ничтожно, так мелко, так пакостно попытался отомстить… кстати, где сейчас она, как там?