Осень Европы

Последний раз Руди был здесь на свадьбе Ивари. Он остался на пять дней, а потом смутное ощущение, что кому-то и где-то нужна его помощь, увело его обратно в Реальный Мир – так он о нем думал в те дни. Он заметил, что думал так вплоть до недавнего времени. А именно – ровно до момента, когда открылась дверь той камеры хранения в Берлине.

Он встал и подошел к окну. Снегопад усилился, он уже не видел улицу за завихрениями снежинок.

– Как Краков? – спросил Ивари, выбирая другую клавишу.

– По колено в английских туристах.

– Я слышал про волнения.

Руди пришлось покопаться в памяти, потом он понял, что Ивари имеет в виду футбольный матч Англия – Польша два года назад.

– Это было на другом конце города, – сказал он. – Не думаю, что за ту неделю к нам в ресторан зашел хотя бы один англичанин.

– По новостям все казалось жутко.

Это и было жутко. Погиб один полицейский и арестовали почти семьсот фанатов – как английских, так и польских. Руди в те дни участвовал в Ситуации в Эльзасе и вернулся в Балице как раз вовремя, чтобы увидеть, как несколько взводов полицейских сопровождают из страны английских болельщиков. Он уже почти забыл об этом.

– В новостях всегда всё показывают хуже, чем есть, – сказал он.

Ивари кивнул, нашел кнопку сохранения и нажал. Экран очистился, он обернулся и посмотрел на брата.

– Есть хочешь?

– Умираю с голоду, – согласился Руди.

* * *

Ивари с женой жили в одном из служебных зданий поместья Палмсе – некогда доме фон Паленов, семьи купцов, которые переехали из Эстонии в Германию после Первой мировой войны, но оставили мызу Палмсе – сам особняк в стиле балтийского барокко – и винокурню, служившую нынче отелем, а также старую конюшню, где разместился информационный центр парка. Руди помнил, как отец рассказывал ему, что один из фон Паленов – он не помнил который – был астрономом и в честь него назвали кратер на Луне. Его отцу казалось, что это чудесно – когда в честь тебя называют кратер на Луне. Руди помнил, что его это не так впечатлило, хотя, если задуматься, достижение неплохое. По крайней мере, более долговременный памятник, чем даже самый хороший обед.

Когда его увидела Франсес – он снимал парку и ботинки в прихожей и потому был занят, – она закричала на английском: «Руди, ты засранец!» Произнесла она это с акцентом – «зарсранец». Франсес была большой цветущей австралийкой и обожала восточные халаты с галлюцинаторными узорами, и когда она прижала Руди к своему внушительному бюсту, ему показалось, что его давит энергичная мигрень.

Она схватила его за плечи и отодвинула на расстояние вытянутых рук – то есть немалое, – чтобы наклонить голову в одну сторону, потом в другую и толком его рассмотреть.

– Сколько уже прошло? – спросила она его на хорошем эстонском.

– Немало, Фрэнки, – признался он на английском. Он попытался пожать плечами, но в тисках ее рук не мог пошевелиться. – Мне жаль.

– Я надеюсь, что тебе жаль, солнышко, – сказала она. Затем улыбнулась радужной улыбкой – которая, когда-то признался Ивари, и похитила его сердце, – и снова нежно прижала его к себе. – Рада тебя видеть, малыш.

– Рад приехать, – ответил Руди. Он подозревал, что Франсес что-то знала о его работе Курьером. Она всегда, чуть что, бросалась в объятия и давала волю рукам, но когда он начал работать на Централь, то, по его ощущениям, эти объятия как-то изменились, хотя он не мог объяснить, как именно, – словно бы она опасалась за его безопасность. А может, он это сам себе придумывал.

– Итак, – сказала она, наконец освобождая его, чтобы он мог снять второй ботинок и найти в деревянном ящике у двери тапочки, – сколько мы будем иметь удовольствие принимать тебя в этот раз?

Она так и не простила его за бегство сразу после свадьбы.

– Ближайшее будущее я проведу с вами, Фрэнки, – сказал он, наконец отыскав любимую пару тапочек и надев. Он стоял в прихожей, улыбаясь ей, чувствуя себя не в своей тарелке – слишком долго он проходил в ботинках, – но счастливый. – Я в отпуске. Можно сказать, в творческом.

Франсес улыбнулась и кивнула, словно понимала, о чем он говорит.

– Ну это же замечательно, а то мне уже надоело готовить на этих двоих.

У Руди екнуло в груди.

– Двоих?

– Кто там? – раздался сварливый голос из гостиной, и, шаркая тапочками, в прихожую вышел старик в джинсах, толстовке на два размера больше и бейсболке с рекламой-голограммой «Аэрофлота». В руках у него был стакан, наполовину наполненный янтарной жидкостью, – почти наверняка «Чивас Ригал», его излюбленный напиток. – О, – сказал он, когда увидел Руди.

Сердце Руди мягко ушло в пятки, как недавно установленный лифт.

– Привет, Тоомас, – сказал он отцу.

* * *