Осень Европы

Франсес попросила Руди что-нибудь приготовить, и ему не хватило духу отказать, так что он десять минут копался в холодильнике и морозилке, пока не нашел свиную корейку, которую можно было нарезать толстыми кусками и отбить для эскалопов, а также пару черствых булок для панировки. Не совсем кордон блю и далеко не эстонское блюдо (да и в любом случае он не смог бы искренне заявить, будто эстонская кухня совершила кулинарный переворот в мире), но он устал, а эскалопы он мог приготовить, даже если мозг на нейтралке.

– Сколько он уже у вас? – спросил он, обрабатывая свинину мясным молотком.

Франсес, пока чистила картошку у раковины, бросила взгляд на дверь.

– Старик? Пару дней.

– Все еще живет в Муике?

Она покачала головой.

– Переехал пару лет назад в зону особого управления в Аасуметса. Купил там себе приличный домик. Нашел милую хаусфрау, чтобы она за ним присматривала, хотя сама я ее не видела.

Руди слышал, как в гостиной отец поет Ивари латвийскую народную песню.

– Вроде все хорошо, – сказал он. Франсес посмотрела на него.

– Без обид, малыш, но это ты должен спрашивать у него.

Руди пожал плечами.

– Мы о таком не разговариваем.

Франсес отложила картофелину и скрестила руки на груди.

– Может, стоит попробовать, нет?

Руди взмахнул для убедительности молотком, но не нашел слов, чтобы подкрепить жест, и продолжил отбивать кусок свинины на разделочной доске.

– Ты же должен был понимать, что есть шанс, что вы с ним здесь встретитесь, – сказала Франсес.

– Нет добра без худа, – пробормотал Руди.

– Мы все просим его уйти на пенсию, но он отказывается, – сказала Франсес. – Он любит это место. То и дело отправляется бродить по болотам и чаще. Аарво – это наш новый директор – говорит, что старику пора уходить, но не осмеливается его уволить.

– Похоже, этот Аарво – типичный бесхребетный слюнтяй, которыми Тоомас всегда вертел, как хотел, – сказал Руди.

Она снова перестала чистить картошку и показала на него через кухню ножом.

– Эй, милый мой, не забывай, сколько лет за спиной у твоего папы.

– Мои детские годы точно именно там, – ответил Руди.

– Он знает это место как свои пять пальцев, – сказала она, снова ткнув ножом. – У них нет никого с его опытом, и, когда он уйдет, они еще намучаются, пока найдут человека, который так же любит лес.

– Каждый эстонец любит рахвуспарк, Фрэнки, – ответил он. – Это часть нашего наследия. У поляков то же самое с Беловежской пущей.

– Не поняла?

– Это большой лес на границе Польши и Литвы. Последний древний лес Европы. Поляки его обожают, Фрэнки. Там и дикие кабаны, и зубры, и дикие кони, и бобры, и кто знает – может, и медведи, и волшебники, и зеленые человечки, и Элвис с Мадонной в придачу. Это символ национальной гордости. Точно так же с парком.

– Ивари говорит, так было не всегда.

Руди отмахнулся молотком.

– Это при русских. Пошли они на хрен, – он посмотрел на кусок свинины, который отбивал, и вдруг вспомнил Яна, который делал то же самое в отеле в Зоне. На нем все еще были часы Яна, хотя за прошедшие годы моменты, когда он вспоминал, чьи они на самом деле, случались все реже и реже. При мысли о Яне на ум приходили венгры, а потом и «Ресторация Макса».

– Руди?

Он поднял взгляд.

– Да?

– Ты в порядке, да? – спросила Франсес.

– Просто задумался. – Он подбросил мясной молоток, так что тот перевернулся в воздухе, и при падении поймал за рукоятку. Это сложнее, чем кажется: из-за тяжелого бойка инструмент вращается непредсказуемо, и, если не будешь осторожен, рискуешь получить в лоб. Он много упражнялся на разных кухнях в течение многих лет, но краем зрения не заметил, чтобы на Франсес это произвело особенное впечатление. – Давай уже доготовим.

* * *

Его отец не снимал кепку весь ужин. И подгонял Ивари, чтобы тот доливал в его стакан «Чивас». Он поглядывал на Руди, словно присматривал за сбежавшим каторжником, который вломился в дом и потребовал, чтобы его накормили. Отпустил немало шуток о поляках, за которые, невзирая на возраст, ему бы переломали ноги в любом баре Кракова. Чтобы подчеркнуть какую-то одному ему понятную мысль, он настаивал, чтобы частично разговор за столом шел на литовском – языке, на котором Ивари и Франсес не разговаривали вовсе, а Руди имел о нем только рудиментарное представление. Он грубил, критикуя еду. Руди не стал говорить, что Фабио давно сделал ему прививку против любой критики.

Тоомас всегда был маленьким и жилистым, но теперь он будто одеревенел. Теперь в нем чувствовалась неуловимая сухая крепость, словно он был старым деревцем, гнувшимся под ветром десятки лет, но выстоявшим. Кожа его задубела от ветра, глаза стали узкими и скрылись в гнезде морщин, и долгие годы оставили ему тонкие злые губы, вокруг которых он растил бородку. Давно, когда Руди было лет десять, Тоомас говорил ему, что кто-то назвал его вылитым «балтийским рыцарем». Тогда Руди был еще маленький, чтобы понимать, что за чертовщину он несет, но теперь он думал, что сравнение не было таким уж натянутым. Балтийский рыцарь, который переживает тяжелые времена, обреченный умирать в нужде и безумии, ганзейский Кихот.