Осень призраков

– Мистер! – крик раздался совсем рядом. Гарольд нащупал ногами дно и попробовал встать. С пятой попытки ему удалось. Тед стоял на пирсе совершенно один. В его задранной руке качался фонарь, бросая сигнальные тени на пятно на щеке. Засохшая кровь заливала половину лица. Бурая корка растрескалась, торчала струпьями и напоминала лопнувшую кожуру каштана. Пуля пропахала висок, но не задела кость. Везунчик!

– Вот вы где, мистер! – возликовал Тед.

– Ну? – Изо рта Холдстока толчками выплескивалась вода. Прибой налегал сзади, не давал упасть. Рука нащупала причальный трос, надежда, что он не утонет, начала превращаться в слабую веру.

– Оставьте себе те десять центов, – Гарольд поймал взгляд Теда и хотел развернуться, понять, на кого он так смотрит. Что-то гибкое захлестнуло шею Гарольда, и тут же длинные крепкие пальцы вцепились в его лодыжки.

– Где он?! – неслись с берега крики. Тед Хофф стоял, восхищенно разинув рот. Гарольд чувствовал пальцы, заползающие под одежду. Кривые, обломанные когти раздирали его кожу.

– Твоя взяла… – кивнул Гарольд Холдсток, и левиафан утащил его в бездну.

Christian song

– Тебе не нравится? – В глазах Барбары стояли непритворные слезы. – Тебе хочется как-то по-другому? – И Кристина, переполнившись ужасом, как сосуд, содержимое которого выплеснулось через край, поняла вдруг, что миссис Доплер обращается не к ней, а к кому-то еще. Свидетелю. Зрителю, что все время бестелесно присутствовал рядом. Соучастнику с той минуты, как они попали в парк через дыру в заборе.

Барбара не спешила.

Времени было в избытке. Канализация работала с перебоями, Барбара терпеливо набирала ванну. Сколько ни пропускай воду, густо-кирпичная, холодная, как ад, она текла тонкой струйкой. Барбара вскипятила несколько ведер на колонке, вспоминая, как это делали нянечки. Барбара не могла поверить своему везению и нет-нет да оглядывалась на мумию девочки, туго спеленатую полотенцами.

Куколка еще не проклюнулась.

Те несколько часов, что прошли с момента прохождения Кристиной сквозь стену, вылились в страдание. Сколько ни убеждала себя Барбара, каких бы баррикад ни строила в душе, эти залы, гулкие, визгливые, насмешливо пустые, вызывали из прошлого чересчур самостоятельных призраков. На словах, Барбара давно сжилась с ними, но любое прикосновение памяти к коже вызывало дикое отвращение, желание отдернуть руку, а еще лучше подобрать юбки, вжаться в угол, дождаться, пока мимо пройдут санитары, скользнуть за их спинами; мягкие подошвы не выдадут; проскочить общий зал с озабоченным, немного глупым видом, будто остро прихватило живот и каморка в дальнем углу, возле лестницы вниз, на второй этаж, единственное место на свете, где обмякнут черты лица и придет облегчение, а пока ни-ни, мотать головой, спешить, объявляя всей позой крайнюю занятость и слабость; за поворотом выдохнуть, собраться, перехватить запястье доктора Литтла, только оно появится в проеме двери, вложить вес в разворот на пятках так, чтобы доктор надежно впечатался в стену…

Барбара пришла в себя, разбивая голыми руками облезлую штукатурку.

Тогда ее загнали назад, в спальню. Девочки визжали. Дороти обмочилась и сидела в луже, тявкая, как испуганный щенок. Дальше Барбара увидела кровать, выломанный прут, вопли со всех сторон и много крови. Ее так и не сумели окончательно отмыть. Барбара видела темные пятнышки высоко над дверью. Видимо, здесь она вырвала свое оружие из тела, и брызги разлетелись по всей комнате. Доктор Литтл, зря вы сумели подняться.

Несмотря на жуткую влажность, плесень играла в пятнашки на полу, танцевала узорами по стенам и потолку, каждый шаг походил на мокрую рану, воздух в больнице оставался невероятно сухим.