«Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой.

Я растерялся от переменчивых, испытывающих мое терпение ночей; подлинно, они удивительны. Мои таланты иссякли вследствие нищеты, на меня нахлынули горе и заботы; судьба, достойная укоров, повела меня к поступкам неодобрительным; я распродал все, до последнего шерстяного лоскута, до войлока, на котором можно бы уснуть. Я нахватал на свою шею долгов и теперь сгибаюсь под этой ношей, которая тяжелее смерти. Затем я стал голодать по пяти дней и когда дошел до полного изнурения, то не видал другого выхода, кроме продажи ее приданого; хотя моя душа и не желала этого, хотя глаз мой плакал, а сердце уязвлялось печалью. Впрочем, это я делал с ее согласия, дабы избежать ее гнева.

Если она сердится, думая, будто я наживаю себе состояние, нанизывая жемчуг, или негодует на то, что я, когда решился сватать ее, то ради лучшего успеха в этом деле подкрасил ложью свою речь, то я клянусь тем. ко храму которого Каабе²³ стекаются путники на отличных, благородных верблюдах, что не в моем обычае обманывать честных женщин; я не притворяюсь и не лгу. С тех пор как я подрос, в моих руках не было других орудий, кроме перьев и книг. Моя мысль, а не рука нижет ожерелья; мое низанье — это стихи, а не благовонные шарики, и вот на такое–то ремесло я и указывал, таким трудом я и приобретал себе богатство. Выслушай мое объяснение, как ты выслушал объяснение моей жены, действуй без лицеприятия и рассуди нас, как должно».

Когда старик кончил свою импровизацию, — говорит рассказчик, — кади обратился к женщине. Тронутый сердечно стихами, он сказал ей: «Теперь всем судьям и правителям стадо известно, что поколение благородных людей прекратилось и что счастие перешло на сторону негодяев — потому–то я и считаю твоего мужа правдивым в его речах, свободным от укоров. Он признается тебе, что задолжал; он высказал сущую правду, объяснил, что он разумеет под низаньем жемчуга и что его кости обглоданы нищетой; итак, укорять извиняющегося было бы делом низким, запирать в темницу бедняка — тяжелый грех, скрывать от людей свою бедность — дело благочестия, ожидать терпеливо лучшего конца, значит — исполнять предписания религии. Ступай же домой и извини своего супруга; перестань плакать, поручи себя Господней воле!» Затем кади отделил им обоим часть милостыни и, подавая им серебряные монеты, прибавил: «Воспользуйтесь этими брызгами, утешьтесь в своих несчастиях, потерпите невзгоды судьбы, и, может статься, Бог дарует вам счастье или ниспошлет какую–нибудь помощь!»

Оба супруга отправились. Старик выказывал такую радость, будто узник, вырвавшийся из плена или внезапно разбогатевший бедняк.

Я догадался, — говорил рассказчик, — что это Абу Зайд, догадался с того самого часа, как показалось его солнышко, его лицо, и его жена начала препираться с ним. Я чуть–чуть было не высказался насчет его разнообразных талантов и плодов его знаний, но побоялся, что кади откроет его обман и его лживый язык, а вследствие этого откажет в благотворении. Я воздержался от речей, как будто неуверенный в их правдивости; я не стал более говорить, как безмолвно свертывает свой свиток тот ангел, который записывает людские грехи. Только по уходе старика, уже получившего подарки, я сказал: «Вот кабы нам теперь такого человечка, который отправился бы по следам старика и принес вести насчет его, какие еще он там развертывает узоры!»

Кади отправил одного из своих доверенных чинов, приказав разузнать все дело. Этот вскоре вернулся, вкатываясь в комнату, как круглый булыжник, и помирая со смеху.

«Что с тобой, Абу Марьям?» — спросил кади. «Я видел диво и слышал то, что привело меня в веселость», — сказал чиновник кади. «Ну, что же ты видел и что слышал?» — «Старик, как только вышел отсюда, беспрестанно приплясывал, хлопал в ладоши и во все горло распевал: «Чуть–чуть было я не попал в беду из–за моей хитрой бесстыдницы. Посидеть бы мне в темнице, если бы не александрийский кади».

При этих словах кади залился таким громким смехом, что его судейская шапка съехала набок и вся важность его пропала. Но вслед за хохотом он снова принял степенный вид, проговорив: «Прости меня, Господи! О боже, — прибавил кади, — во имя святости твоих приближенных рабов, не допусти меня сажать в тюрьму людей ученых».

«Поди приведи его сюда», — сказал он чиновнику. Тот поспешил исполнить приказание, но возвратился через несколько времени с известием об уходе старика.

«Вот если бы он был здесь, — проговорил кади, — ему нечего было бы бояться, и я доказал бы ему, что последний мой дар был бы лучше первого!»

Харис ибн Хаммам говорит: «Когда я увидал, что кади благосклонен к Абу Зайду и что этот последний лишится плода таких благодеяний, то мною овладело такое же сожаление, какое чувствовал Аль–Фераздак при разлуке с своей возлюбленной ан–Навар²⁴, или какое испытал Кусаий с наступлением дневного света»²⁵.

Перевод И. Н. Холмогорова

«Всеобщая история литературы» под редакцией Корша и Кирпичникова,

т. 2. СПб., 1885