«Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой.

До сих пор мы особенно не страдали от того, что нас всего только двое. А сейчас в этом далеком от людей уголке, куда не проникают вести из внешнего мира, от давящей тишины нашей с Цэнгэлом жизни стало жутко. Такая же тишина, скованная леденящим холодом, наступала в долине Хараа перед первым снегом. Полыхали дрова в очаге, булькал на плите котелок, но было так тоскливо и холодно, будто нас разделила ледяная горная река, протекающая по молчаливой и мрачной теснине. Слова и смех в нашей семье как будто навсегда вымерзли. Хотя две горы и смотрят друг на друга, но река навсегда их разлучила. Такую реку мы с Цэнгэлом впустили в свою жизнь сами, и вот теперь сидим, каждый на своем берегу, близкие и одновременно далекие.

Я невольно начала посматривать на дверь — хоть бы кто зашел к нам, но никого не было. Муна Гуай, оседлав рослого гнедого жеребца, отправился по южному склону в горы. Со двора на весь лес разносился звон топора — это Нацаг продолжат колоть дрова. Хорошо бы, забежал Тайванбаяр! Дети соединяют разбитое, рассеивают печать. Сейчас он мог бы стать для меня волшебником и разогнать мою тоску. Но Тайванбаяр не приходил. У соседей было тихо. Вот и топор на дворе умолк. Хлопнула дверь — это Нацаг вошел в дом. Где–то вдали громко прогудел паровоз.

Цэнгэл вскочил с кровати и спросил:

— Где у нас деньги?

Оказывается, он ждал лавку на колесах.

— В верхнем ящике.

Цэнгэл взял деньги и повернулся ко мне.

— А ты что, не пойдешь? Собиралась вроде шелку на халат купить?

Но меня в эту минуту совсем не занимал шелк. Я думала о Тайванбаяре, пробудившем во мне поистине материнскую нежность, разбудившем дотоле дремавшие во мне чувства, готовые, как выяснилось, при первом же подходящем случае хлынуть наружу.

— Может, лучше купить конфет да игрушек? — вырвалось у меня.

Цэнгэл вытаращил глаза, даже скулы у него заходили, наклонился к самому моему уху и, вымучивая улыбку, проговорил:

— Да ты не ребенка ли ждешь? Может, чувствуешь чего?

Я закрыла глаза и отрицательно покачала головой. Голос Цэнгэла сразу посуровел:

— Значит, нерожденному ребенку железную люльку готовишь?

— Я хотела соседского мальчика угостить, приласкать… Тайванбаяра… Ведь он такой забавный малыш…

— А нам–то какое до него дело? Что, ему родители не могут купить всего этого?

Я словно оглохла — слова Цэнгэла слышались издалека. Не ожидала я, что он на такую черствость способен. О том, как должен вести себя настоящий мужчина, муж мой имел свои понятия, но смог ли бы он с такими понятиями быть хорошим отцом? Вот какое сомнение зародили во мне его слова. Может, я преувеличивала, кто знает. Но я обиделась на него, а от обиды до прощения путь не всегда близкий. Во всяком случае, думать о Цэнгэле без укора я сейчас не могла.

А он хлопнул дверью и решительной походкой направился к приближавшемуся поезду. Я же робко постучалась к соседям. Содгэрэл, прижав к себе сына, спала. Нацаг развешивал на веревке только что выстиранную одежду Тайванбаяра.

— Магазин приехал.

— Это хорошо! Эй, Содгэрэл, торговлю проспишь!

Сонная Содгэрэл приподнялась на кровати и, увидев меня, приветливо улыбнулась. Потом нежно поцеловала сына и обратилась ко мне:

— А ты уже ходила, подруга? Чем торгуют?

— Только собираюсь.

— Тогда пошли вместе. Нацаг, где мои сапоги?

Нацаг достал сапоги из–под кровати и сам стал одеваться. Содгэрэл подошла к зеркалу, поправила волосы, потом, с гордостью взглянув на мужа, сказала:

— Да ты уже и одежки сыновьи постирал, дружочек? Ну какой же ты у меня молодец! — и погладила мужа по щеке.

Он принял эту ласку как должное, и мне показалось это чудесным. Передо мною была женщина, любившая и любимая. Все новые думы тревожили меня, порождая в сердце грусть. Я видела сейчас семью, в которой царили любовь и согласие. Казалось, не будь: у них ребенка, все равно они были бы счастливы.

В тот вечер тихий наш уртон наполнился шумом и суетой. Все семьи собрались вместе. Мужчины oткрыли несколько бутылок и скоро изрядно захмелели. Муна Гуай шлепал толстыми губами, голова его то и дело клонилась вниз. Но стоило ему заговорить о сыне, как речь сразу стала вразумительной.

— Что думаете про нашего негодника? Ученый вышел сын, уважительный, умный… Воистину мне, дураку, небо его пожаловало. Надо перед народом и государством честным быть, тогда и дети твои непременно в люди выйдут, — с гордостью говорил он.

При этих словах на морщинистом лице его жены разлилась радость. Даже мельком взглянув на нее, можно было понять, как скучает по сыну старая мать. Дэмбэрэл Гуай беспричинно смеялся, при этом нос его багровел, а уши шевелились. По ходу разговора Содгэрэл несколько раз справлялась у меня, как выглядит Жаргал, хороший ли он на самом деле. Захмелевшие мужья не обращали внимания на наши перешептывания. Им было важно поведать друг другу свои сокровенные мысли, и голоса их становились все громче и громче. Содгэрэл приблизилась ко мне и шепотом спросила:

— А какие у него глаза? Ведь человека можно узнать только по глазам.

— Довольно красивые… Слегка, правда, навыкате, но спокойные.