«Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой.

Содгэрэл, потирая руки, выпрямилась и глянула в сторону своего мужа.

— А у Нацага глаза раскосые…

Нацаг, улыбаясь, молчал и только слушал, что говорят другие. Мне было странно, что Содгэрэл у такого чудесного мужа находит какие–то недостатки. Человек может родиться красивым, но при этом разум его не обязательно будет возвышен. И только недалекие люди предпочитают красоту лица светлому разуму. Вторгаясь в ход моих мыслей, Содгэрэл опять спросила о Жаргале:

— Ты говоришь, он музыку любит?

Глаза Содгэрэл горели, как костер на ночном привале.

— Да, на гитаре играет.

— Культурный, наверно, молодой человек?

— Пожалуй. Нрав у него веселый. Когда он приезжает, в нашем уртоне наступает лето.

Я разговаривала с Содгэрэл, а сама посматривала на Нацага. Вот мужчина, думалось мне, способный посвятить всего себя подруге жизни, умеющий любить нежно и преданно.

Нельзя сказать, что я не любила Цэнгэла. Не от несчастья же вышла я замуж. То, что было между нами хорошего, хорошим и осталось. Три года я прожила почти в полной уверенности, что лучше моего мужа никого нет. Почему же у меня появилось столько сомнений, стоило мне увидеть чужого мужа? Наверно, появилась возможность сравнивать, и я обнаружила в Нацаге то, чего в моем муже в помине не было? Чем больше я приглядывалась к ним обоим, тем яснее сознавала, что Цэнгэл чем–то мне чужд. И появилось во мне сожаление, что такую ясную и простую истину я осознала только сейчас. Содгэрэл надоедала мне с расспросами. Жаргал в ней вызывал интерес, как красивый парень, а не просто хороший, и от этого ее любопытства мне еще больше становилось не по себе.

Цэнгэл, расстегнув ворот рубахи, что–то с жаром доказывал Муна Гуаю, становился все более многословным, указательный палец его уже не опускался вниз. Нацаг все так же молча улыбался, спокойными черными глазами посматривая то на одного, то на другого спорщика. А Цэнгэл прямо–таки наскакивал на Муна Гуая, даже чуть не свалился со стула.

— Думаете, вы Жаргала таким сделали? Это еще обмозговать как следует надо…

Мне было тревожно. Никогда раньше не видела я Цэнгэла таким развязным. Немного он выпивал, но не было случая, чтобы куражился. Мне даже нравилось, что, выпив, он придумывает оправдания, даже старается скрыть, что выпил. Я считала, что в такие минуты от упреков нет толку. Больше пользы от заботы и внимания. Не раз убеждалась я в том, что лучше действовать лаской, чем пилить мужа или устраивать ему сцены.

Муна Гуай кивал, досадливо отмахивался худой жилистой рукой.

— Родился он, конечно, от меня. Но ум его питают народ и государство. Теперь сын мой хорошее ученье прошел, и на кормежку зарабатывает, на одежонку.

Заметно было, что Муна Гуай очень возбужден и разобижен.

— Ты сам сначала заимей дитя, которое бы плакало. Тогда у тебя будет много дней, чтобы радоваться и гордиться, хвастаться и бахвалиться, — сказал он, тыча пальцем в грудь Цэнгэлу.

Стыд и обида сжали мне сердце, в глазах от волнения потемнело. Я выбежала из дому. В лесу было холодно и сыро, с реки дул легкий ветерок. За спиной отчетливо слышались голоса спорящих мужчин. Раздался обидный, леденящий душу смех женщины.

По реке шел лед. Треск разламывающихся льдин был звонким и резким, словно кто–то большой и неуклюжий в огромных сапогах шагал по осколкам стекла. От этих звуков стало еще неприятнее. Под последними лучами заходящего солнца рельсы блестели, как серебряные нити.

Хлопнула дверь. Содгэрэл обняла меня сзади. Она пристально поглядела на меня своими внимательными, пронизывающими глазами, словно хотела понять, что — за бури бушуют в моей душе.

— Этот Жаргал, наверно, очень красивый, — со: вздохом сказала она, смотря на покрытую лесом вершину.

От ее слов я вздрогнула и посмотрела на свою новую подругу, приезду которой так недавно радовалась, сурово и сухо. Содгэрэл, конечно, не могла понять причину моей сдержанности. Она была целиком занята мыслями о человеке, которого ни разу в глаза не видела. Людям свойственно стремиться к лучшему, но ведь от добра добра не ищут. Нехорошо у меня было на душе. Женщина — это прежде всего мать. И, наверно, нечестно и глупо предпочесть отцу своего ребенка человека, которого даже не знаешь, который живет невесть где. Ведь ребенка ты носила под сердцем и дала ему увидеть белый свет. Я молча, одними глазами словно бы спрашивала Содгэрэл — неужели мои предположения окажутся справедливыми? А Содгэрэл тихонько вздохнула, взяла меня под руку и повела в дом.

— Сколько грустного в жизни. Вот мы с Нацагом хорошо живем, а все равно чего–то не хватает, — чуть не шепотом выговорила она, словно измученная долгими страданиями.

Чем больше я ее слушала, тем больше опасений у меня появлялось. Точно тьма застилала мой разум, и ничего в этой тьме нельзя было разобрать. Я знаю, каково жить без любви. Но я не могла понять эту женщину, которая по наивности, что ли, печалилась от счастья, мечтала об игре, в которой каждая ошибка может быть роковой. Содгэрэл шла, опустив голову, и в то же время явно следила за своей походкой.