Осень в Калифорнии

И чего это они перерыв вздумали делать между сериями – никогда раньше не делали.

Во время сцены изнасилования («Вот где наши цензоры постарались на славу», – подумал Селим) Люся ойкнула, прикрыла ладошкой рот и потеснее прижалась к своему непонятно на что дующемуся спутнику.

Фильм для Селима был окончательно испорчен.

Когда они вышли из кинотеатра, было светло. Белые ночи еще не наступили, зима продолжала огрызаться, и темные лужицы покрывались к вечеру тонким слоем льда, но молодой день уже тянулся ввысь и в воздухе пахло весной.

Некоторое время они шли молча – Селим, как джентльмен, вызвался проводить Люсю домой.

– Я такого, честно, еще ни разу не смотрела, мне даже муторно как-то сделалось. Только вот я чего не поняла…

Не боясь показаться невежливым, Селим перебил ее:

– В фильме «Рокко и его братья» много от Достоевского. Ты читала книгу «Братья Карамазовы»?

Он прекрасно знал, а если и не знал, то догадывался, что Люсины познания о Достоевском ограничиваются учебником литературы для 9—10-х классов 1963 года издания и что отыгрываться на девочке за свои расстроенные чувства некрасиво, но остановиться не мог.

Наверное, именно за это Бог или кто там есть на его месте парня и наказал. А может быть, то, что случилось, было закономерно и помогло всем действующим лицам быстрее разобраться, что к чему.

Люся жила недалеко от кинотеатра «Победа», сразу за оврагом, в старом деревянном доме. На подъеме Селим галантно протянул своей спутнице руку, чтобы та не поскользнулась, и в этот момент увидел чернеющую впереди группу ребят; двоих из них он знал.

Если холод, пробегающий по спине, называть страхом, то именно это чувство испытал в тот момент Селим. Он высвободил свою руку и пошел навстречу набычившимся парням, среди которых был еще недавно Люськин, как тогда говорили, хахаль Эдька Богуцкий.

Вместо приветствия высокий, худой пацан тонким голосом прокричал Люсе:

– Иди домой, падла. Иди и не оглядывайся. Я с тобой еще поговорю.

Видя, что Люся остановилась как бы в раздумье, что ей делать, Селим замахал на нее руками, потребовал:

– Люся, иди, пожалуйста, домой. Мы тут сами разберемся.

Справедливости ради нужно сказать, что девочка попыталась было вступиться за своего очкарика, и только после того, как Селим тоже приказал ей уходить, она, не оглядываясь, быстрыми шажками побежала прочь.

– Ты, Селя, вообще заткнись… Тебя, на хер, никто не спрашивает.

– Богуцкий, ты чего… послушай, я… – Селим доверчиво пошел навстречу сопернику и тут же получил сильный удар под дых, от которого у него потемнело в глазах.

Он согнулся от боли. Кто-то ему подставил подножку, и он упал, скрючился; его начали дружно месить ногами. Лежащему ничего не оставалось делать, как только закрывать лицо руками. Он даже перестал уворачиваться от ударов.

Обычно тем, кого бьют, кажется, что время остановилось. Тем же, кто бьет, даже если они и входят в раж, в какой-то момент становится ясно, что пора кончать и надо сматывать удочки.

Вот и на этот раз избиение Селима продолжалось не более пяти минут. На прощание Эдик Богуцкий бросил своему раздавленному, валяющемуся на земле даже не сопернику, а так, непонятно кому:

– Еще раз, бля, тебя с Люськой увижу – позову Мишку, чтобы он тебя ножичком маленько потрогал. – Он смачно сплюнул. – Пошли, ребя…

Упомянутый Богуцким второгодник Мишка в их районе пользовался дурной славой. Парень недавно вернулся из колонии для малолетних и разгуливал по школе с финкой. Его все боялись, старались держаться от него подальше.

Розовые краски дня потемнели до фиолетовых. Лежать было холодно, больно, сыро. Во рту – соленый привкус. Кровь?

Селим с трудом поднялся. Очки, после первого удара отлетевшие в сторону, чудом остались целы. Нацепив их, он, медленно и немного прихрамывая, поплелся домой, предвкушая хорошую взбучку. Тупо ныло тело, а из головы почему-то никак не шло его любимое, но в данной ситуации вряд ли уместное: «Я люблю тебя, Рокко. Что же будет с нашей любовью? – Мы больше не увидимся, Надя». По щекам мальчика текли слезы, смешиваясь со струйкой крови, сбегающей из разбитой брови.

* * *

Поднявшись по широкой парадной лестнице, он наугад свернул в слабо освещенную комнату, открывающую анфиладу залов. На стенах были развешаны фотографии членов семьи Висконти. Трехлетний Лукино в платьице с кормилицей. Маленький Лукино, но уже постарше, вместе с младшим братом. Скучающий молодой герцог дон Джузеппе с лихо закрученными усами в охотничьем костюме начала XX века. Семейный герб семьи Висконти, одной из самых знатных в Италии. Его взгляд скользнул по большому, во весь рост, слегка размытому портрету Карлы Эрба, матери режиссера, и он, не задерживаясь, направился в следующую комнату.