Осень в Калифорнии

Единственное выученное Ниной Степановной грузинское слово не помогло: рука лежала как припечатанная, прожигая и плащ, и чулок. Она сделала вид, что изо всех сил пытается убрать со своего колена эту чужую требовательную руку, но быстро сдалась и даже сама прикрыла ее своею рукой с пухленькими аппетитными пальчиками с ноготками в розовом перламутре вчерашнего маникюра. Ее рука слегка подрагивала: «Как же так? Ведь если я другому отдана и буду век ему верна? Нет, это из другой оперы. Надо бы его спросить: “О, кто ты, кем ты послан мне…” – ну что-нибудь в этом духе. А впрочем, какая разница». Нино вдруг поняла, что ей страшно и хорошо. Ей стало страшно хорошо – так, пожалуй, будет точнее.

Селим Дворкин

Но мысль ее он возмутил
Мечтой пророческой и странной.
Пришлец туманный и немой,
Красой блистая неземной,
К ее склонился изголовью;
И взор его с такой любовью…
Так грустно на нее смотрел… —

Селим Дворкин, любимый ученик учительницы литературы из 8-го «Б», уже приближался к концу первой части поэмы, когда Нина Степановна вдруг очнулась. Она поняла, что ей необходимо немедленно выйти:

– Селим, я на минутку, сейчас вернусь. Мне надо на минутку заскочить в учительскую, а ты читай; читай дальше, я быстро.

Стараясь не скрипеть, она освободилась от парты и направилась к двери.

Отец, отец, оставь угрозы,
Свою Тамару не брани… —

продолжало доноситься из класса гудение увлекшегося подростка.

«А этот Дворкин, он вроде, ничего – хорошо читает», – подумала учительница, продвигаясь почти на ощупь (после светлого класса) по темному школьному коридору. Метрах в двадцати в проеме выделялся широкий квадрат окна, и, когда Нина Степановна уже подходила к нему, она вдруг увидела, как от противоположной стены отделилась тень и подлетела к ней: «Моди як, гого!»

Тенгиз бросил попону на землю, обнял Нину Стапановну и осторожно потянул ее на себя:

– … Люби меня…

«Нет… сначала ты поклянись…» – хотела было возразить Нино своему соблазнителю, но не стала этого делать, и не потому, что знала цену мужским клятвам, и не от того, что у них было мало времени (муж мог в любую минуту броситься на ее поиски), просто ей хотелось как можно скорее утонуть в этих одновременно ласковых, трепетных и в то же время не допускающих никаких возражений мужских объятиях, хотелось до самой последней капельки испить жар, исходивший от маленьких пчелок-поцелуев, которыми уже покрывал ее веки, ресницы, лоб, мочку маленького уха узкоглазый пришлец…

Пчелки никак не успокаивались, они делались всё более назойливыми, кружились, опускаясь всё ниже, ниже… и вот она уже сама помогает требовательным рукам, стащить с себя кардиган, сама отпихивает левой ногой застрявшую чешскую босоножку, сама задирает успевшее давно выйти из моды креп-жоржетовое платье в красный горошек…

Русло пересохшей горной реки. Терек? Львица, которую наш впечатлительный Лермонтов наградил, по молодости лет, не присущей царице зверей гривой? Тучи окончательно развеялись, и небо, огромное, все усыпанное звездами, тихо переговаривающимися друг с другом, было нестерпимо близко: вот-вот упадет и раздавит. Нина впервые увидела Казбек, и ей показалось (или это мы додумываем за мальчика, а он, в свою очередь, за поэта, которого давно убили и он возразить уже не может), что седой великан стыдливо, но доброжелательно отвернулся. Скорее всего, женщина ошиблась или просто захотела выдать желаемое за действительное. Сообщничество Казбека так легко не дается.

Перед тем как расстаться с любимой, Тенгиз бережно поправил ей сбившийся воротничок на платье и в последний раз прошелся сухими губам по ее пепельным локонам. Из его полуприкрытых глаз скатилась слеза, которую Нино поймала в руку. От неожиданности она вздрогнула, но сдержалась.

На другом конце коридора послышался странный шум. Нина тревожно прислушалась: «Нет, наверное, мне показалось. А может быть, это пролетела летучая мышь…»

Она встала, наугад нацепила босоножки, одернула платье и, слегка наклонив вперед голову, как она всегда делала, приняв решение, поспешила назад в класс, к брошенному на произвол судьбы Дворкину. В коридоре было гулко, пусто и темно.

Исчезни, мрачный дух сомненья! —
Посланник неба отвечал: —
Довольно ты торжествовал;
Но час суда теперь настал… —

слышалось из-за двери, ручку которой она медленно и осторожно повернула на себя.

– Нина Степановна, вы же всю вторую часть прогуляли! – забыв о строгом школьно-советском воспитании, бросил в лицо учителке раскрасневшийся Селим Дворкин. – Там же самое важное. Самое-самое! Как вы могли уйти!