Осень в Калифорнии

И, отвернувшись к окну (наверное, чтобы скрыть выступившие у него на глазах слезы), он помолчал, потом набрал полные легкие воздуха и, сделав перед заключительным четверостишием небольшую, но весомую паузу, торжественно завершил свое чтение:

И Ангел строгими очами
На искусителя взглянул
И, радостно взмахнув крылами,
В сиянье неба потонул. —

Еще одна пауза, и дальше уже с металлом в окрепшем голосе:

И проклял Демон побежденный
Мечты безумные свои,
И вновь остался он, надменный,
Один, как прежде, во Вселенной
Без упованья и любви!..

На какое-то время в непроветренном классе повисло благоговейное молчание. Нина Степановна, решив по возвращении в класс с партой не воевать и себя в нее не втискивать, стояла, прислонившись к стене. Убедившись, что продолжения не будет (непрочитанными оставалось три строфы), она выпалила залпом:

– Прости, Селим, но я действительно должна была очень срочно заглянуть в учительскую, а прерывать тебя не хотелось: ты так вошел роль. И вообще ты – молодчина! Я вполне серьезно. Ты очень хорошо сегодня читал. Поздравляю! – Переведя дыхание, она продолжила: – Как все-таки хорошо умел писать наш Михаил Юрьевич! Разве сейчас так пишут? А какое он проявил понимание женской души. В каждой строчке мы слышим нечто такое… да что там говорить – гений!

Взволнованный пережитым, Дворкин уже забыл об упреках, с которыми он обрушился на учительницу, и негромко спросил:

– А что, Нин Степанна, если последних строф вообще не читать на конкурсе? Так и закончить: «Без упованья и любви!» По-моему, выйдет гораздо эффектнее.

На самом деле ему очень хотелось спросить учительницу, как он сегодня читал: «по-мужски» или нет, но спросить об этом Дворкин постеснялся.

Заглянувшая в класс техничка вернула ученика и его преподавательницу в мир реальности. Было уже очень поздно: что-то около девяти вечера. Оба заторопились.

– Ой, ну я побежал! Мне дома и так попадет, я же их не предупредил. До свидания, Нина Степановна.

– Беги, дорогой, беги! До завтра, – ласково согласилась учительница, внимательно глядя на свою ладонь, на которой явно отпечаталось коричневатое пятнышко величиной с копейку: не то след от давнего ожога брызнувшим со сковородки маслом, не то родимое пятно.

На самом деле это был след от упавшей жгучей слезы.

Послесловие

На смотр городской самодеятельности Дворкин не прошел. Комиссия единогласно выбрала Рафу Гуревича, из 9-го «А». Рыжий коренастый Гуревич читал красивым баритональным басом пару рассказов из только что вышедшей «Конармии» Бабеля, вызывая своим гуттуральным чтением восторги не только у женского населения и не только у представителей 22-й школы.

– Ясное дело, тебя подвел пятый пункт, – сказал закадычный друг Селима Изя Разинский и сыграл на носу мелодию популярного танго «Бесаме мучо».

А вскоре после описываемого нами события отца Дворкина перевели, и он навсегда уехал из этого уральского города.

Еще раз в Пермь Дворкин попал лет через сорок, приехав на встречу с одноклассниками из Швейцарии, где он проживал последние тридцать лет. Многие из его однокашников, да и вообще знакомых, к этому времени поумирали или разъехались. Друг Разинский был жив. Он обретался по-прежнему в Перми, превратившись из худенького носатого мальчика с блестящими карими глазами в старого лысого еврея. Приезду друга детства Разинский очень обрадовался:

– Нино, – так дети прозвали свою учительницу литературы, – тоже собиралась прийти, я ее недавно встретил в гастрономе. Она мне сказала, что будет страшно рада тебя повидать, ты ведь всегда был ее любимчиком! Но, друг мой, крепись, – не судьба. Представляешь себе, два дня назад ее сбила легковушка. Насмерть.

– Это всё проклятые гастарбайтеры! Заполонили Россию, – злобно заметила сидевшая рядом с друзьями старуха, в которой Дворкин (сам-то он в кого превратился, интересно) с трудом признал их общую с Изей приятельницу Иру Грушину.

Ему нестерпимо хотелось спросить у друзей, как выглядел шофер легковой машины, переехавшей Нину Степановну, но задать вопрос он почему-то так и не решился.

Первая любовь, или Картошка-1967

Введение

Этот рассказ написан не мною, а моим добрым приятелем Селимом Дворкиным, с которым я познакомился пару лет назад в Цюрихе. Мы подружились, провели несколько дней вместе, переговорили обо всем на свете, съездили в Базель на выставку недооцененного, на мой взгляд, художника Хаима Сутина, а в последний вечер, перед тем как расстаться, Селим достал из кармана флешку и, глядя мне в глаза, спросил, не мог бы я опубликовать отрывок из его воспоминаний. «Разумеется, если текст тебе понравится и ты сочтешь, что его стоит печатать, – несколько нервно добавил мой новый друг. – Ты можешь его отредактировать и, если сочтешь нужным, даже изменить название».