Осень в Задонье

В ту пору, когда в станице порушили храм, сбросив на землю кресты да колокола, ушла из станичного храма Явленая Богоматерь. Люди верили, что она вернулась сюда, в Монастырщину, чтобы сохранить святую пристань. Недаром еще долго, почти до времен нынешних по окрестным хуторам ездили монахи-молельщики. Лошадка, повозка, походный иконостас, черное одеянье с белыми крестами. Монахов ловили, мучили в тюрьмах, ссылали в Сибирь, расстреливали. Но им на смену объявлялись молельщики новые. Снова и снова: лошадка, походный иконостас. Это ведь было… Кому душу спасала Монастырщина, а кому и жизнь. Там после революции укрывались казаки от погонь да расстрелов. Там прятали хлеб от грабиловки красных продотрядов, спасая от голода себя и детей. Во время войны в пещеры уходили женщины, дети, хоронясь от немцев, стрельбы и бомбежек. Церковь осталась жить, сохранила ее Явленая Богоматерь до поры. Эта пора настает, скоро настанет. Вновь будет обретена, миру откроется Задонская Богоматерь и оживет щедрый святой источник на Явленом кургане, пробудится Родниковая балка и отворятся для людей врата подземного храма, надолго сокрытого и сохраненного. Придут насельники, трудники, вернется прежняя жизнь на Скитах и рядом. Нужно в это верить, молиться и работать.

Такие вот случались беседы летними вечерами возле Белой горы.

Голос монаха Алексея был ровен, спокоен, глаза добротой лучились. Басакины слушали его и верили, что все это и вправду будет: икона Богоматери, могучий родник на кургане, сады, людские селенья, святые обители — все будет. Нужно лишь верить, молиться и работать.

Сумерничали. Помаленьку темнело. Ольга спохватывалась, говорила монаху Алексею:

— Да вы еще не ужинали. Молочко еще теплое. Пышки пекла. Кашу варила. — Она монаха жалела. — Вам надо побольше кушать, — внушала она. — С собой брать побольше еды или пораньше приходить.

Такие вот были славные вечера: сидели, сумерничали, потом нехотя поднимались, ведь завтра рано вставать. Несли к постели дремлющего, уже тяжелого Тимошу.

Конечно, бывали ненастные дни: ветер, дождь, слякоть да склизь, по пуду грязи на сапогах, мокрая одежда, которую высушишь не враз. Но это проходит. Тем более что на здешней земле дожди бывают нечасто, они — в подарок. Для травы, для хлеба, для скота и людей. Ведь впереди жаркое лето, долгое-долгое.

Случалось ненастье и на душе. Порой неожиданно, вроде ни с того, ни с сего.

Приезжал отец Василий с матушкой и детьми. Славное получилось знакомство, хорошие люди. Но вдруг после их отъезда, вечерней порой, Ольга вспомнила сыновей батюшки: какие они вежливые, аккуратные, приглядно одетые. Видно, что старается матушка, молодец. А Тимоша возле них гляделся замарашкой: рабочая застиранная одежка, личико заветренное, на голове космы, подстричь его некому и некогда. В городе для детей — музыкальные да спортивные школы, театры да музеи. У Тимоши — одни лишь козлята, телята. А дальше? Так и будет быкам хвосты крутить.

Отец Василий — рослый, стройный, приглядный на лицо, бородка аккуратная. А Иван за собой вовсе не следит. Хуторянин… Спину застудил, стала побаливать. Порою гнется, морщится. Про боль не говорит, но видно же. На себя Ольга тоже махнула рукой. В поселке в парикмахерскую каждый месяц ходила: прическа, маникюр. Следила, чтобы нравиться людям, мужу да и самой себе. А теперь… Руки — глядеть страшно. Лицо заветрело, морщины появились.

В старые времена хуторские казачки — даже бабушка — на полевой работе кутали лицо белым платком, оставляя лишь щелочки для глаз. Кто помоложе, умывались огуречным рассолом, парным молоком, мазались кислым. Словом, береглись. Ветер и солнце сушат лицо, быстро старя его. К тридцати-сорока годам можно бабкой сделаться.

Такие вот мысли приходили порой. Их не прогонишь. Тем более что Ольга часто уезжала в поселок, оставляя своих мужиков. И тогда о них беспокоилась. О муже, о пастушке Тимоше. Хотя пора бы привыкнуть.

Но женское, материнское сердце — чуткое, оно не черствеет с годами и потому порою через долгие версты чует беду.

ГЛАВА 13

Так было и в этот зеленью. Два дня шли дожди, а нынче разъяснело. В очередной приезд, поселковые завершив, Ольга хотела, но не решилась с утра уехать к мужу и сыну, зная, что от станицы к поместью дорога враз не просохнет. С утра не поехала, но что-то ее нудило, звало, ныло сердце. И она решилась. Как говорит Тимошка: «Танки грязи не боятся, а мы тем более». Она пробовала дозвониться в Басакин, Аникею. Но телефон молчал.

Телефон молчал. А вот малый Тимошка в это время кричал отчаянным криком. Он бегал по своему немалому огороду, утопая в рыхлой сырой земле, и кричал что есть мочи:

— А ну пошли отсюда!! А ну пошли!

Он кричал, спотыкался и падал, снова поднимался и снова кричал, размахивая руками:

— Геть! Пошли!! Кызь-кызь! Пошли отсюда, такие!! Проклятые…

По просторному басакинскому огороду черной ордой рассыпалось козье стадо — двести ли, триста голов.