Осень женщины. Голубая герцогиня

Другой, Фигон, худой и тщедушный, обладал бесконечно длинном носом над ртом, в котором каждый зуб был точно на пари позолочен. Его зеленые глаза, окруженные красными веками, мигали на лице, испорченном употреблением всяких секретных средств; это было одно из тех лиц, в которых так и видна испорченная лимфа, заражающая тело. С редкой растительностью, с узкими плечами и сгорбленной спиною, он представлял тот образчик истощения без следов породы, который мог бы оправдать ненависть рабочих к буржуазии, если бы они сами, - низкая чернь, вскормленные и погрязшие в тех же пороках, не стоили и того меньше! И оба они, жирный Турнад и тщедушный Фигон, во фраках, с большими золотыми запонками на пластроне рубашки, с букетом в петличке, со сдвинутой на затылок шляпой, имели тот общеглупый или пошлый вид, который гениальный карикатурист Doux Pays - этот Goya зловещего и глумящегося парижского шабаша, изобразил в своих типах «прожигателей жизни», корректность которых только усиливает впечатление их гнусности. Освещенные ярким светом маленькой уборной, эти оба посетителя стояли прислонившись к стене, сосали свои трости с чисто скотским видом полного одурения и глядели на маленькую актрису, сидевшую за своим туалетом в накинутом на плечи пеньюаре. Она гримировалась для следующего акта, в котором должна была появиться как бы переряженной именно в костюм того портрета, от которого она получила свое прозвище в пьесе, вся в голубом от своих атласных туфелек до бантика в волосах. На единственной chaise-longue и единственном кресле были разложены платье и манто. Было ясно, что эти господа навязывались ей; она их даже не посадила и собиралась выпроводить. Этот признак ее самостоятельности доставил мне большое удовольствие. ’Я с первого взгляда почувствовал к этим молодым людям сильнейшую антипатию (как же после этого не верить в предчувствия?), особенно же к наследнику свечей Турнада, довольно сухо поздоровавшемуся с Жаном. Фигон расточал модному автору неизбежные «дорогой учитель» и рассыпался в похвалах его пьесе, глупых до пошлости.

Жак слушал их с любезным видом. Лесть всегда приятна, как бы груба она ни была и хотя бы кадильницей служил самый простой кисет из-под табаку. Жак снисходительно кивал головой, пока Фигон не сказал в заключение:

- Словом, мои два излюбленных автора - это вы и…

Я не повторю здесь имени обидно-посредственного литератора, которого негодяй приравнял таким образом к бедному Жаку. Моего друга так передернуло, что я чуть не фыркнул, а актриса грубо перебила:

- Закроете ли вы свою хлопушку? - сказала она. - Я уже говорила вам, что согласна терпеть вас при условии, что вы никогда не будете говорить ни о книгах, ни о театре. - В голосе ее, обыкновенно таком нежном, при обращении к молодому человеку, который смотрел на нее глупо улыбаясь, звучали крикливые ноты. Она продолжала: - Если Молан не выведет вас в следующей своей пьесе, он будет слишком добр. Уж я ему порасскажу про вас. Знаете ли, что он мне сейчас рассказывал, Жак? Глэдис, его прежняя, знаете та, которую вы прозвали Гитон из Готы за ее любовные похождения с представителями «шика»? Она бросила его для купчика. Теперь она бросила купчика и перешла к лорду. «С ней можно будет опять кланяться», сказал нам синьор Фигон… Ну, разве это не прелестно?

- Ну, ну, - перебил Турнад с авторитетным видом человека, принадлежащего к хорошему кругу и не желающего допустить неуважительного отношения к другому из его же круга в присутствии каких-то разночинцев из литераторов или художников. Вы отлично знаете, что Луи шутил и с вашей стороны вовсе нехорошо поднимать его на смех. Вы бы первая были в отчаянии, если бы его имя и его острота появились на страницах какого-нибудь журнала…

- А, так-то, - отвечала она, обернувшись к нему. - Во-первых, эти господа вовсе не журналисты, узнайте прежде сами, с кем вы говорите, милый мой. Вам бы, благо вы сегодня еще не напились, лучше молчать. Притом, если вам что не нравится, то вы знаете, я здесь у себя.

В глазах ее горел такой злой огонек, когда она все более, и более резким тоном произносила эти полные дерзости, но не отличавшиеся умом, слова, она так ясно высказывала в них желание заставить уйти этих молодых людей, что мне стало стыдно за них и почти жаль их, особенно Турнада, имевшего вид хотя и грубого, но не лишенного смысла и гордости человека.

Он только пожал плечами и засмеялся смехом таким же грубым, как и он сам, не ответив ничего, в то время как Жак сказал:

- Мы пришли поздравить вас, маленькая герцогиня, но, кажется, сегодняшний вечер вы не в расположении…

- Вас и вашего друга я всегда расположена видеть, - отвечала она, обратив к нам свое личико, сделавшееся снова нежным, а блестящие хорошенькие глазки ее, казалось, говорили, провозглашали, громко заявляли следующее: «Вот мой возлюбленный, его я люблю и горжусь этим и хочу, чтобы вы знали это, рассказывали об этом, чтобы весь свет об этом знал…»