Осень женщины. Голубая герцогиня

Занавес действительно упал под гром все более и более разраставшихся аплодисментов и при восторженных вызовах, в то время как Жак, почти не спрашивая, приобщал меня к своему загадочному плану хитрости. Одну минуту я хотел было отказаться от этого сообщничества. Оно вовсе не согласовывалось с тем негодованием, которое я только что перед этим испытывал. Но эту совестливость преодолело любопытство узнать, какую уловку употребит эта Селимена во фраке, чтобы вывернуться из той западни, в которую попалась по своей же вине. По крайней мере, я тотчас же выставил это себе как повод. Теперь мне кажется, что я согласился, главным образом, вследствие той притягательной силы, которая влекла меня к хорошенькой актрисе. Никогда не следует быть слишком строгим к вероломствам других. Самые совестливые всегда готовы с ними примириться, даже помогать им, если то отвечает их тайным желаниям. Настоящая, циническая истина состояла в том, что я уже не думал больше порицать Молана, как только мы снова попали за кулисы, направляясь к уголку, где нас ждал псевдо Берн Джонс. Несмотря на то, что Камилла любила своего любовника самой искренней любовью, она все же оставалась популярной актрисой, которая должна щадить своих поклонников и не могла даже сохранить неприкосновенность своей скромной уборной. Оттуда доносились звуки голосов, когда мы подошли. Жак минуту прислушивался к ним, и лицо его выражало столько нервности, что я ему многое простил. Если он недоволен, значит он ревнует, следовательно его равнодушная насмешливость была притворна. Мне суждено было на его примере еще раз убедиться в том, что нет обязательной связи между ревностью и любовью.

- Камилла не одна, - сказал он.

- Ну, так зайдем еще раз после, - отвечал я. - Ей будет приятнее говорить с тобою более интимно, и это будет даже лучше в виду того, что ты имеешь ей сказать…

- Напротив, - отвечал он с улыбкой внезапной веселости и очень тихо, - я узнал голоса: это толстый Туриад и Фигон. Ты их не знаешь? Фигон - это нечто удивительное, вот увидишь. Это сноб высшего полета, раб тщеславия, который мог бы возбудить отвращение к титулам даже в самом г-не Журдене… Что касается Туриада - это сын богатого свечного фабриканта - свечи Турнада, ты только их и жжешь. Миллионер, само собой разумеется. И я подозреваю, что он имеет сильную наклонность положить часть их к ногам Камиллы… Ах, - продолжал он с еще большим лукавством, - ты утратишь прелести первого впечатления. У малютки есть сердце и больше деликатности, чем подобает при ее профессии, но пребывание на подмостках даром не проходит, и у нее не всегда такой тон, какой был сейчас с нами… Ну, смелее!…

И он постучал тростью в дверь. В этом коротком сухом стуке чувствовалась власть и снова некоторая нервность, противоречившая его словам. «Решительно он дорожит ею больше, чем хочет в том сознаться, даже себе самому», - снова подумал я в то время, как дверь отворилась. Две лампы и несколько зажженных свечей делали нестерпимо душным это узенькое помещение, в котором, кроме актрисы и ее костюмерши, находились те лица, о присутствии которых мне сообщил Жак. Я сразу узнал оба типа пошлых прожигателей жизни, так великолепно изображаемых Форэном. Один из них, в котором по комплекции я узнал Турнада, имел толстую красную рожу откормленного кучера с одним из тех грубых и неблагородных ртов, в которых как бы обязательно должна торчать толстая сигара, с глазами хитрыми и вместе с тем наглыми, пресыщенными, с сильно редеющими волосами, с короткими рыжими баками, все это при телосложении боксера. А какая рука! С большими толстыми пальцами, унизанными широкими кольцами с крупными каменьями. Какой-нибудь кулак-крестьянин, скупщик национальных имуществ, перерождается в людей подобного сорта, и они вносят в общество элегантных гуляк низкую душу сына ростовщика при темпераменте носильщика.