Осень женщины. Голубая герцогиня

- Успокойтесь. Я вам больше ничего не скажу. Я вас больше ни о чем не прошу. То, в чем я признался вам, отнимает у меня право на это. Теперь этот вопрос поставлен между вами и вашей совестью. Если хотите, - просто прибавил он, - то мы будем обедать врозь сегодня вечером.

- Да, - произнесла Жюли.

На площадке они расстались; их взгляды избегали друг друга.

- До завтра, мой друг.

- До завтра!

IV

Когда Жюли оставила Мориса во Франкфурте, когда поезд стал удаляться, молодой человек почувствовал выступившие на глаза слезы; он был грустен в продолжении нескольких часов. Но это была приятная грусть, полезные слезы, при сознании своей нежности и любви… В тот же вечер он приехал в Лейпциг; он присутствовал на представлении «Фауста»; более освоившись с языком, он уже испытывал то особое удовольствие, которое свойственно развитым путешественникам за границей: что-то вроде обновления своей личности, встряхивания от скуки, овладевающей нами в нашей стране. Опера окончилась около десяти часов, он прошелся немножко по пустующим улицам и вернулся в гостиницу. Пробило одиннадцать.

«Жюли теперь в Париже, - думал он. - Дорогая бедняжка! Какое утомительное путешествие она предприняла ради меня! Как она меня любит!»

Он тотчас же написал ей несколько ласковых строк. Запечатав письмо и отдав его слуге, он потушил лампы, лег, и стал размышлять, с удивившим его спокойствием. С тех пор, как он обещал Жюли жениться на ней, если она овдовеет, его тоска улеглась. Значит, уверенность в потере Клары подействовала на него успокоительно! Почему? «Это потому, что нет больше неопределенности, - сказал он себе, - и потом я исполнил мой долг, жертва всегда приятна».

Он не пробовал проникать в глубь своего сердца. Действительно, его успокаивало, что прекратилась борьба с самим собой. Если б он спросил себя, если б он ответил себе с большей искренностью, то признался бы себе, что не верит больше в замужество Клары. Раз уже длилось нарушенное равновесие, есть шансы, что оно продлится и еще: это рассуждение, не выдерживающее критики само по себе, почти всегда подтверждается фактами. «Если б Клара действительно хотела выйти за Рие, то свадьба уже состоялась бы… Она не хочет, она ждет». Он допускал, что молодая девушка соединяет с ним свою будущность. Разве я не соединяю также мою с нею…»

Надежда на сделку с судьбой успокаивала его: он согласился бы на жизнь среди Жюли и Клары, под одной крышей. «Мы ведь прекрасно жили так в течение нескольких месяцев и опять будем, жить, только без этого надоедливого Рие»… Какой-то темный голос, как эхо физического эгоизма, прибавлял: «А потом, кто знает, что может случиться? Женщина, которая вас любит, которая живет около вас, даже если она сопротивляется, то разве нет возможности?…»

Таким образом, день за днем, эта приятная сонливость мысли до такой степени овладела им, что он начинал входить во вкус путешествия. Он был в положении больного, которому предстояло вынести страшную, рискованную операцию и которому вдруг объявили, что можно обойтись и без нее, что ее, быть может, никогда не сделают. Этот отдых сердца не лишен прелести, но он длился недолго. Если б он продлился, то, кто знает, быть может, время принесло бы с собой выздоровление и забвение, если бы он порвал все отношения с Парижем.

Но в Лейпциге, в Берлине, до самых границ Германии, Клара, Жюли, не покидали его, потому что он ежедневно получал письма от своей любовницы. Это были по-видимому малозначащие письма, в них не сообщалось фактов, но они были полны глубокой нежности; через них он мог следить за перепитиями драмы, разыгрывающейся в Париже.

Он узнал, что конец Антуана Сюржера приближается, что здоровье Клары заставляет отложить ее свадьбу. Из этих двух происшествий, - свадьбы Клары и смерти Антуана, - которое случится раньше? Он представил себе свое положение, если ему придется жениться на Жюли, когда Клара еще будет свободна… Это зависит от катастроф, которые готовятся без него, помимо него.

Он старался бороться с возрождающейся тоскою, он защищал свое равнодушие к отъезду Жюли, как защищают свой сон от окружающего шума. Он продолжал свое путешествие, стараясь посетить города, которые он осматривал с любопытством профессионального туриста. Франция, Париж были еще слишком близко от него. Он отдалился на север до Ганновера и Гамбурга. Перед набережными Альстера качались круглые кормы больших кораблей, звонил колокол, спускали канат. Сколько раз, видя перед собою эти отплывающие в далекие моря корабли, изгнанником овладевало страстное желание независимости. Ах, уехать бы ни на одну ночь, ни на два дня расстояния от Парижа, но действительно далеко, в неведомые страны, где он будет совсем один. Убежать, как злодею, как вору, спрятаться и там, решительно заглушить голос своей совести, начать новую жизнь с новыми проектами, с новыми силами, с новой любовью!…