Осенью. Пешком

– Моя невеста, – сказал он, и Ладидель с безупречным низким поклоном подошел к красивой девушке, отвел руку из-за спины, и поднес букет ландышей, который купил по дороге. Она рассмеялась, поблагодарила, и выдвинула вперед сестру, которая тоже смеялась, тоже была красива, белокура, и называлась Мартой. Тотчас же сели за стол, на котором сервирован был чай и яйца с кресс-салатом. За ужином ни слова не было сказано. Фриц сидел подле своей невесты, намазывавшей ему бутерброды, а старая мать, медленно жуя, оглядывала всех неизменно-горестным взглядом, ее саму, видимо, нисколько не тяготившим, но удручавшим Ладиделя, и он сидел подавленный и безмолвный, как в доме, где покойник.

Мать и после ужина осталась в той же комнате, но исчезла в кресле, у окна, за занавесью и, по-видимому, задремала. Молодежь оживилась тогда, и девушки втянули гостя в веселую пикировку, в которой Фриц поддерживал своего друга. Со стены, из темной рамы удивленно и вежливо смотрел покойный господин Вебер, но кроме его портрета все в уютной комнате было мило и приветливо, начиная от догоравшей в сумерках герани до платьев и туфелек девушек и до висевшей в простенке мандолины. Когда разговор стал затруднять гостя, и он мучился, не находя надлежащего ответа, взгляд его упал на мандолину, и он поспешил осведомиться, которая из сестер музыкантша и играет на этом инструменте. Оказалось – Марта. Но сестра и зять тотчас подняли ее на смех, так как мандолина с незапамятных времен давно-забытых девичьих мечтаний не издавала больше звука. Ладидель, однако, серьезно, искренне настаивал на том, чтобы Марта сыграла что-нибудь и заявил себя большим любителем музыки. Но ее никак нельзя было уговорить, и Мета в конце концов сняла со стены инструмент и положила его перед нею, и так как она все отнекивалась, смеялась и краснела, то Ладидель взял мандолину и тихо провел пальцами по струнам.

– А, вот вы какой! – воскликнула Марта. – Хорош! Ставите людей в неловкое положение и потом стыдите их своим искусством.

Он скромно ответил, что это далеко не так, что он никогда мандолины и в руках не держал, но зато несколько лет уже играет на гитаре.

– Да! – воскликнул Фриц. – Вы бы послушали, как он играет! Отчего ты не захватил с собой гитары? В следующий раз непременно принеси ее!

Сестры тоже настойчиво просили его об этом и гость засиял и стал излучать из себя свет. Он подумал немного и ответил, что готов исполнить их просьбу, если действительно может доставить дамам немного удовольствия своим бренчанием. Он боится только, что его высмеют и фрейлейн Марта все же покажет себя виртуозкой, каковую он все же предполагает в ней.

Вечер промелькнул, как на крыльях. Когда молодые люди стали прощаться, с кресла у окна встала забытая, маленькая, озабоченная мамаша, положила свою узкую безжизненную руку в теплые сильные руки юношей и пожелала им спокойной ночи. Фриц прошел еще улицы две с Ладиделем, который был очень доволен и нахвалиться не мог на своих новых знакомых. В затихшей квартире Вебер, тотчас после ухода гостей, убрали со стола и погасили огонь. В спальне девушки, по обыкновению, молчали до тех пор, пока мать не уснула. Затем Марта шепотом начала разговор.

– Куда ты дела свои ландыши?

– Да ведь ты видела… в стакане на камине.

– Ах, да! Покойной ночи…

– Ты устала?

– Немного.

– Слушай, как тебе нотариус понравился? Франтоватый какой, а?…

– Отчего?

– Я все время думала о том, что Фриц мой должен бы быть нотариусом, а тот парикмахером. В нем что-то такое приторное…

– Да, пожалуй… Но милый, и вкус у него есть. Заметила ты его галстук?

– Конечно.

– И потом, знаешь, такой он еще неиспорченный. Вначале он совсем робкий был.

– Да ведь ему только двадцать лет. Ну, покойной ночи.

Фрейлейн Марта думала еще немного, пока не уснула, об Альфреде Ладидель. Он понравился ей, и она, не подвергая опасности своего душевного мира, приоткрыла ему горенку в своем сердце на тот случай, если бы в один прекрасный день он вздумал войти туда и занять прочное место. Игра в любовь ее не прельщала, отчасти потому, что этот жизненный этап она уже прошла, отчасти – оттого, что неохота была оставаться дольше непомолвленной подле Меты, бывшей годом моложе ее. То, что в этот вечер всплыло в ней, боли не причиняло, не жгло, но светилось пока нежным, тихим светом, как юное, робкое солнце занимающегося дня, вся красота которого еще только впереди.

И сердце кандидата в нотариусы не осталось покойным. Он находился еще в состоянии смутной любовной жажды, едва оперившегося юнца и влюблялся в каждую красивую девушку. И понравилась ему, в сущности, Мета. Но она была уже невестой Фрица, и о ней думать нечего было, и Марта в конце концов ничем сестре не уступала. Сердце Альфреда в течение вечера все больше располагалось к ней, и в тихом благоговении унесло с собой ее образ со светлым тяжелым венцом белокурых кос.