Осенью. Пешком

Этот манящий клик, раздавшийся среди уныния трезвого понедельничного утра, поразил одинокого юношу в самое сердце. Ужимки и жесты «ученика», шушуканье товарищей, яркие, хаотичные воспоминания о неслыханном блеске и наслаждении слились в одно пламенное желание самому наконец, увидеть все это и упиться этим, и желание претворилось тотчас в намерение, так как средства к осуществлению его были под рукой. В этот день Эмиль Кольб впервые вписал фальшивые цифры в свою чистенькую кассовую книжку и взял из доверенных ему денег никелевую монетку. И хотя это хуже было, чем совершенная им несколько месяцев тому назад кража почтовой марки, душа, его, однако, на этот раз была спокойна. Он давно уже свыкся с мыслью об этом поступке, огласки его не боялся, и даже с некоторым чувством торжества простился вечером со своим хозяином. Ушел с деньгами этого человека в кармане и знал, что много раз еще это сделает, а дурень, тот ничего не заметит. Театр наполнил его блаженством. В больших городах, слыхал он, есть еще более блестящие театры, и есть люди, которые в любой вечер могут пойти туда и всегда на самые лучшие места, и он тоже мечтал о такой возможности. Смысл разыгрывавшейся пьесы, правда, был для него неясен, но яркие фигуры, декорации и сцены забавляли его, и потом было так благородно, так лестно сидеть в партере и смотреть на то, что разыгрывают для вас увеселители за ваши деньги. С той поры в разменной кассе фирмы Дрейс образовалось незримое отверстие, сквозь которое тихонько плыла тоненькая денежная струйка, и Эмиль Кольб жил в полное свое удовольствие. Труппа, конечно, перекочевала в другие города, а подобное удовольствие не скоро представилось вновь. Но то ярмарка случалась в Энгштете, то карусель на Брюггель, и кроме расходов на проезды, пиво или пирожное, в большинстве случаев, еще нужны бывали деньги на крахмальный воротник, или на галстук, или на то и другое вместе. Скромный, бедный юноша, постепенно превратился в избалованного человека, обдумывавшего, где бы ему повеселиться в ближайшее воскресенье, и с расходами не считавшегося. Он узнал скоро, что удовольствия обходятся гораздо дороже, чем предметы необходимости, и с наслаждением проделывал теперь вещи, казавшиеся ему раньше прегрешениями, или глупостями. За кружкой пива он подписывал своим лахштетенским знакомым иллюстрированные открытки и не дешевые, а лакированные, раскрашенные, с темно-синими небесами и ярко-красными крышами, открытки, на которых каждая местность выглядела красивее, чем в самый яркий солнечный день. И в тех случаях, когда раньше он удовлетворялся сухим хлебом, теперь он спрашивал и колбасу и сыр и научился повелительно требовать в ресторанах горчицу и спички и пропускать сквозь ноздри сигарный дым.

Но пользовался он своим достатком все еще с большой осторожностью и не всегда решался делать то, что могло ему доставить удовольствие. В первые разы он к концу месяца, перед проверкой своей кассы, ощущал довольно-таки сильную тревогу. Но все сходило благополучно, и никакой нужды не было прекращать начатые злоупотребления. И Кольб, как всякий вор по привычке, стал, наконец, самонадеян и слеп. И однажды, когда он опять вписал почтовые расходы на семь писем вместо четырех и хозяин сделал ему выговор за фальшивую запись, он нагло возразил, что писем должно было быть семь. И так как Дрейс, как будто успокоился, то Эмиль ушел с миром. Но вечером хозяин взял кассовую книжку, чего шельмец не знал, и тщательно проверил ее. Он недоумевал не только по поводу увеличившихся в последнее время почтовых расходов. В тот же день один трактирщик из предместья рассказал ему, что молодой Кольб стал с некоторых пор часто захаживать к нему по воскресеньям и тратил, по-видимому, на пиво больше, чем в состоянии давать ему его отец. И купец без особого труда понял, в чем дело, и где лежит причина перемен во всем облике и привычках его молодого кассира.

Так как старший из братьев Дрейс был в то время в разъездах, то младший брат предоставил пока всему идти своим чередом, и ежедневно исподтишка отмечал и записывал мелкие растраты. Он убедился, что подозрением своим юношу не оскорбил, и досадливо удивлялся лишь спокойствию и ловкой деловитости, с которой паренек так долго обманывал и обкрадывал его. Вернулся старший брат, и на следующее же утро грешника позвали в хозяйский кабинет. И тогда обретенное им самообладание изменило ему. Едва Эмиль Кольб увидел серьезные лица обоих принципалов и узенькую кассовую книжку в руке одного из них, он побледнел и перестал дышать.