Осенью. Пешком

Когда он рассказал об этом Агнес Вейнланд, она не могла скрыть своего огорчения. Она расположена была к Бертольду и полагала, что сумеет быть ему поддержкой в его деятельной, созидательной жизни. Но она видела, что он, хотя и любит ее, но, все же слепо верит во все эти учения и идеи, которые нисколько не отвечали его духовному складу и только умаляли его силы. Она откровенно высказала ему свое мнение и добавила, что каждый человек, умеющий сделать подметку или пришить пуговицу, полезнее и дороже человечеству, нежели все эти пророки. В каждой скромной человеческой жизни достаточно возможностей проявить благородство и отвагу и лишь немногие призваны к тому, чтобы низвергать существующий строй и быть учителями человечества. Но он горячо возразил что именно эти мысли и выражают собой обычное равнодушие и разделять их ему не позволяет его совесть. Это был первый маленький спор между ними, и Агнесса с грустью убедилась в том, что дорогой ей человек все дальше уходил от счастья своей жизни и уносился в пучины теорий и фантазий. Но на самом деле дела обстояли еще хуже, чем она предполагала. Рейхардт попал теперь под влияние настоящего «мессии», с которым он познакомился в одном этическом клубе. Этот человек, которого звали Эдуард Ван-Флиссен, был сначала богословом, потом художником и везде, где он ни появлялся, быстро обретал большое влияние в кругу потерянных и заблудившихся. В качестве католического богослова он напечатал книгу о Франциске Ассизском, в которой крушение его идей объяснял его компромиссом с папством и резкими штрихами изобразил противоречие между святым откровением и истинной нравственностью и догмой, и церковной властью. Его отлучили за это от церкви и вскоре после этого он появился на бельгийских выставках, как автор странных мистических картин, которые вызвали много толков. Последние годы он проводил исключительно в разъездах, без постоянного дохода, без определенного места жительства, всецело преданный своей миссии. Свободно и непринужденно держал он себя в домах богатых людей, одетый всегда в один и тот же простой костюм из грубого сукна, который носил и в своих пеших скитаниях и разъездах. С тех пор, как Бертольд узнал этого замечательного и сильного человека и бывал в его обществе, отношение его к Агнессе Вейнланд становилось все более шатким и непрочным. Пророк, про которого говорили, что он никогда в своей жизни не знал женщины, не быль знатоком в вопросах любви. Каждый разумный врач или духовник первым делом спросил бы молодого, недовольного собой человека, не влюблен ли он, не любить ли он, Эдуард Ван-Флиссен об этом и не подумал. Он видел в Рейхардте симпатичного, даровитого, молодого человека, не сумевшего найти надлежащего места в мирском круговороте, и вовсе и не старался ни успокаивать, ни щадить его, так как ему нужны были такие неудовлетворенные люди, в томлении и мятежной тревоге которых он видел залог лучшего будущего. В то время, как иные мироустройцы-любители терзаются всегда собственными невзгодами и не могут справиться с ними, этот голландский пророк был почти безразличен к собственному комфорту или страданию и все силы своих желаний и мысли направил на то зло, которое считал главным врагом и разрушителем человеческого мира. Он ненавидел войну и политику держав, ненавидел деньги и роскошь и видел свою миссию в том, чтобы широко распространить эту ненависть, и раздуть из ее искры большое пламя, для того, чтобы она уничтожила, в конце концов, зло. Он знал, в действительности, сотни, тысячи таких, томящихся, ищущих душ и поддерживать связи с ними, начиная от русской помещичьей усадьбы графа Толстого и до колоний друзей мира и вегетарианцев на южно-французском побережье острова Мадейра. Бертольд совершенно попал под очарование этого человека. Ван-Флиссен прожил в Мюнхене всего три недели, жил у шведского художника, спал в его мастерской на подвесной койке и делил с ним его скромный завтрак, хотя у него было достаточно богатых друзей, осаждавших его приглашениями. Публичных лекций он не читал, но с утра до ночи и даже на улице окружен был толпой единомышленников и чающих совета и разговаривал без устали, то с одним то с другим, а то и с целыми группами. Простым народным языком умел он изображать всех пророков и мудрецов, как своих союзников, и приводить их изречения в подтверждение своего учения, цитировать не только святого Франциска, но и Иисуса, Сократа, Будду, Конфуция. Если бы Бертольд прочитал где-нибудь в журнале его речи, они, быть может, произвели бы на него некоторое впечатление, но он тот час понял бы их односторонность, столь же красивую, сколь и опасную. Но благодаря личному общению он добровольно подчинялся влиянию этой сильной и неотразимо-привлекательной личности. С ним было то же, что с сотнями других, очутившихся в непосредственной близости от Ван-Флиссена. За это время он навестил Агнессу Вейнланд и ее мать один только раз. Обе женщины тотчас заметили произошедшую в нем перемену. На обеих произвела неблагоприятное впечатление его почти мальчишеская восторженность, не допускавшая ни малейшего возражения, и фанатично – восторженный тон его речи. В блаженном своем рвении, он пылкими речами все больше и больше отдалялся от Агнессы, злой же дух позаботился о том, чтобы в этот именно день его занимала злополучнейшая тема. Это была реформа женской одежды, о которой много говорилось в то время. Реформа эта страстно проповедовалась людьми различных направлений, художниками из эстетических, гигиенистами из гигиенических и моралистами из этических соображений. В то время, как молодежь, поддерживаемая несколькими серьезными мужчинами и женщинами, восстала против прежней женской одежды и стала оспаривать права моды, красивые, элегантные жены известных художников, врачей и других, по-прежнему, конечно, украшали себя нарядными платьями преследуемой моды. И была ли то лишь привычка, или причина крылась в чем-то другом, но эти изящные женщины, и себе самим, и другим нравились несравненно больше, чем первые жертвы реформы, храбро выступавшие в своих необычных, прямых гладких платьях.