Осенью. Пешком

Рейхардт объявил себя безусловным сторонником реформы. На шутливые возражения обеих дам, ставшие затем серьезнее и, под конец, слегка негодующие, он отвечал не то, чтобы резко или невежливо, но с надменным тоном превосходства, как мудрец, разговаривающий с детьми. Мать несколько раз попыталась было перевести разговор на другую тему, но безуспешно, и, наконец, Агнесса решительно сказала:

– Не будем больше говорить об этом! Я поражена, доктор, вашей осведомленности в этой области. Мае казалось, что я кое-что в этом понимаю, так как сама шью все платья. Я, стало быть, и не подозревая того, все время оскорбляла ваш образ мыслей и ваш вкус моими нарядами!

Лишь при этих словах Рейхардт понял, как неделикатны и заносчивы были его проповеди. Он покраснел и стал извиняться:

– Я остаюсь при своем убеждении, серьезно сказал он, – но никогда, поверьте, и не останавливался этой мыслью на вашей особе. Вы в моих глазах выше этой критики. Должен также сознаться, что грешу против моих воззрений, так как вы видите меня в костюме, существование которого я отвергаю. Вслед за другими переменами в моем образе жизни, которые я уже готовлю, я изменю и свою одежду, но описанием ее утруждать вас не стану…

Агнесса невольно смерила взглядом его фигуру, красивую, изящную в элегантном костюме и сказала со вздохом:

– Но не станете же вы на самом деле разгуливать по Мюнхену в рубище?

– Нет, – сказал доктор, – я понимаю, что это было бы смешно и бесполезно. Но я убедился, что городская жизнь не для меня и намерен в скором времени поселиться в деревне, займусь простой здоровой работой и буду вести образ жизни, согласный с законами природы.

Темы для разговора были исчерпаны и спустя несколько минуть Рейхардт стал прощаться. Он подал руку советнице, потом дочери, но она сказала, что желает его проводить. Она вышла с ним, чего никогда не делала, в узкий коридор, и подождала, пока он надел пальто. Потом открыла дверь на лестницу, и когда он, прощаясь, протянул ей руку, она крепко удержала ее на мгновенье, пристально взглянула на него темневшими на бледном лице глазами, и сказала:

– Не делайте этого! Не делайте ничего того, что требует ваш мессия! Я желаю вам добра!

Сладостный трепет пробежал по его телу, под ее умоляющим взглядом, и на мгновение блаженное избавление представилось ему в том, чтобы отдать свою жизнь в руки, этой женщины. Он понимал, чего стоил этот поступок для этой строгой, недоступной девушки, и потрясенный ее словами и взглядом, он зашатался было, готовый рухнуть. Но она выпустила его руку и тихо закрыла за ним дверь.

Глава четвертая

На следующий день Ван-Флиссен сразу же заметил, что ученик его как будто колеблется и смущен чем-то. Улыбаясь, он взглянул ему в лицо своими удивительно-ясными наполненными страданием глазами, но ничего не спросил. Когда же они остались на минуту одни в квартире Рейхардта он пригласил его совершить с ним прогулку. Он никогда еще этого не делал, и Бертольд тотчас кликнул извозчика, который повез их далеко за город, вдоль Изаара. В лесу Ван-Флиссен оставил экипаж и отослал его.

Лес по-осеннему одиноко стоял под бледным серым небом. Кругом был простор и тишина. В сером холодном воздухе лишь звучали доносившиеся издалека удары топоров, где-то дровосеки рубили лес. Мессия и теперь молчал. Он шел легким, привычным шагом, внимательно и чутко, всем существом своим впитывая лесную тишину. В том, как он дышал, шел, смотрел вслед убегавшей белке и беззвучным движением обращал внимание своего спутника на сидевшего невдалеке дятла, было что-то бесконечно доброе и успокаивающее. Когда они вышли из леса то увидели широко раскинувшиеся нивы, крестьянина, медленно двигавшегося на горизонте с тяжелыми рабочими лошадьми, и Ван-Флиссен наконец заговорил о посеве и урожае, о земле и навозе, все о крестьянской жизни, которая для людей сознательных и благодарных может быть исполнена святости, мира и тайной мощи. И молодой человек чувствовал, что даль и тишина и спокойное могучее дыхание природы обретали язык и овладевали его сердцем. В город они вернулись лишь к вечеру.