Осеннее равноденствие. Час судьбы

Матильда одной рукой вела Каролиса, другой прижимала к груди малыша, а под грудью тревожно бился третий.

— Твой отец на войну уходит, запомни, Каролюкас, — говорила старшему. — Ты еще глупенький, Зигмутис, но посмотри: отец на войну уходит, — говорила младшему, а подумав о третьем, который не видел этого и не слышал, остановилась посреди поля и застыла, только смотрела, смотрела на Казимераса, страстно желая, чтобы тот обернулся, подбежал, обнял (ведь, может, в последний раз!), но он шел мерным шагом, ссутулясь, словно боялся оглянуться на свое родное поле, на излучину Швянтупе, на избу под старыми тополями и опустевшее аистово гнездо на коньке хлева.

Так и ушел, унося с собой память об отчем доме.

По этому же самому проселку ровно через два года (тоже осенью) старый Габрелюс шел, подгоняя едва волочащую ноги лошадь, держась за грядку, подталкивая скрипящую телегу. А на телеге светился белыми досками гроб. Он сам выстругал доски и сбил его. Сам накрыл крышкой и заколотил четырьмя гвоздями. Отдыхай, раз устала. Нет больше старой Аделе. А когда она постарела, Габрелюс даже не заметил. Была молчунья дочка Балнаносене, стояла на мостике, когда везли рожь, даже не защищалась, когда мать ударила ее по лицу. Но лучше не вспоминать ее мать, Монику-то. Почему она встала перед его глазами в такой час? Падая навзничь, Моника сказала одно только слово: «Будь проклят». Проклятьем сверкнул ее взгляд, и в голосе прозвучало проклятье. Не пало ли это проклятье на их дом?! Нельзя сегодня об этом думать, когда совсем нет сил, когда ноги подгибаются будто подкошенные и не ты толкаешь телегу, а телега тебя тащит. Как и всю свою жизнь, не ты толкал телегу, а тащился вслед за ней, и тебя обдавало грязью из-под колес. Отдыхай, Аделе, отмучилась, могла бы еще пожить, если бы не это наказанье божье. Мало того, что война забрала столько народу (где Казимерас-то? — ни весточки все эти годы), мало горя горького, которое принес фронт, когда шел туда, обратно вернулся да опять перекатился. И вот теперь режет костлявая под корень. Уж все похороненные свечи сожгли, нечего умирающему в руку вложить. Давно ли Габрелюс тоже вот так ехал по деревне, только гробик на телеге был маленький. Второго малыша снохи похоронил, Зигмутиса, вечный ему упокой. Режет костлявая — каждым взмахом косы. Некому даже на поминках петь да на кладбище покойников провожать. Поредела деревня, а кто еще ноги волочит, тот других хоронит. И за какие грехи господь ниспослал эту страшную напасть? Милосердный, справедливый, всевидящий и вездесущий господь карает стариков и детей. За что же эта кара?

Габрелюс вернулся, похоронив Аделе, и слег. «Слышу, зовет она меня», — сказал он, и понимай как хочешь, Матильда: смерть его зовет, стоя в головах, или жена из свежей могилы? Все хлопоты и труды легли теперь на плечи одной Матильды. В жару метались оба ребенка, бредили, плакали ночами. Она отпаивала их травяным настоем, чистым зеленоватым кипятком, потому что сахара не оставалось ни крупицы. Этот кипяток носила и Габрелюсу, который лежал навзничь, утихомирившись, потел и тяжело дышал, словно умаявшись от работ. «За детьми смотри», — напоминал.

Матильда не знала, здорова ли она сама или хворает, некогда было об этом думать, только видела временами, что все летит куда-то, а под ногами вдруг разверзается земля. Однажды подумала, что уже валится в эту черную пропасть, рухнула на холодный пол, ударилась головой, закрыла глаза, но жалобный писк маленького Людвикаса (папаша Габрелюс выдумал это имя, в какой-то книге вычитал, и не выговоришь) поднял ее на ноги — почудилось ей, что ребенок втянул последний глоток воздуха. Опять пошла, хватаясь руками за стены. Больше всего боялась, что умрет первой. Нет, нет, быть этого не может. Этого точно не будет, Каролюкас, Людвикас. Пока дышат эти малыши, живая память о Казимерасе, у нее нет права уставать, она обязана уберечь их, выходить, ведь не может явиться человек на свет божий да умереть, ничуточки не пожив, должно свершиться чудо.

Чудо свершилось, ей-богу. Дети проспали всю ночь, а утром Каролюкас, увидев мать, улыбнулся и попросил есть. У Матильды прояснилось в глазах, неведомо откуда силы нахлынули.

— Сейчас я картошку поставлю…

Неделю спустя поднялся и Габрелюс; заросшее щетиной лицо осунулось, ноги тряслись — еле-еле добрался до двери и шмякнулся на лавку.

Деревня ожила, а к весне и совсем приободрилась. Мужики заговорили: будет Литва независимая. Без царя, без кайзера будет Литва. Габрелюс иногда приносил вести, но они были такие неясные да обрывочные, что Матильда никак не могла уразуметь, что к чему.

Уже сажали огороды. Она подняла голову, собираясь смахнуть тылом ладони волосы с глаз, и с досадой сказала:

— Опять нищий. А что подашь, коли мы сами такие…

Наклонилась, сунула два пальца в борозду, вставила было росток, но вдруг выпрямилась, пригляделась к человеку. Ветер развевал полы шинели, человек опирался на палку и припадал на правую ногу, которую как-то чудно волочил. Остановился, снял шапку.