Осеннее равноденствие. Час судьбы

В Лепалотасе это имя было в диковинку. Бабенки переносили его с хутора на хутор, иная даже забывала по дороге и бегала к соседке — переспрашивала. Ага, Матильда… Наверно, не святое. Языческое, стало быть. Всех ведь заботило, с кем будут жить по соседству, разговаривать, встретившись в поле, кого будут звать на помощь в беде. Конечно, раз уж Казимерас собрался жениться, то, видать, так оно и будет.

Так оно и было… Отец тряхнул мошной и созвал на свадьбу всю огромную деревню, не забыв ни бобылей, ни арендаторов. Может, потому, что своей родни у него нету. Горько живется человеку без близких. Но и со стороны Аделе народу маловато, родного дяди Густаса нету, со дня смерти сестры Моники он сюда ногой не ступает, один господь ведает, как там было на мостике через Швянтупе… Бабенки вздыхают и сверлят глазами молодуху — высокую, вровень с самим Казимерасом, тонкую, будто тростинка, с белым, пожалуй, чуть крупноватым лицом. И робкую. Ладно, все они такие: глаз не поднимают, слова не говорят поначалу, зато потом — затыкай уши, свекровь!

Матильда сжимала под столом руки, стараясь унять дрожь. Был поздний вечер, совсем уже ночь, и ее охватил страх. Не силой выдали ее за Казимераса, сама хотела, нравился, ночи напролет о нем мечтала, но сегодня не могла себя понять. Страшно было, да и только. И еще боялась, чтоб ее страха никто не заметил. Хотела вырваться, убежать, но знала: ворота закрыты. Еще больше захотелось удрать, когда она увидела в чулане широкую кровать с белым покрывалом и высокой горкой подушек. Сейчас она должна постелить постель — для себя и мужа (господи, для мужа!), должна раздеться и лечь. Матильда смотрела на кровать, как на могильную яму, которая вот-вот поглотит ее. Казимерас обнял ее дрожащие плечи, поцеловал. Он ждал. Он показал рукой на кровать, и она заплакала, заслонила руками лицо, мотала головой, тряслась всем телом. «Нет, нет», — повторяла без конца. А когда чуть-чуть успокоилась и подняла голову, кровать уже была постелена. Казимерас мягко улыбнулся и задул лампу.

Брезжило раннее утро. Нет, нет… Матильда опустилась на колени перед Казимерасом, как перед господом богом. «Нет, нет…» — слова ее молитвы были так коротки, она не знала, что еще сказать, и так, на коленях, пошатнулась, ухватилась за край кровати. Казимерас поднял ее на постель в подвенечном платье, а сам уселся рядом. Когда Матильда проснулась, он все еще сидел. Ей было жалко Казимераса, она хотела коснуться рукой его плеча, но боялась шелохнуться. Она все еще боялась. И следующей ночью то же. Надела длинную рубашку, скорчилась, подбила под себя подол и дрожала, отбивая дробь зубами, отталкивала руки Казимераса, неизменно повторяя: «Нет, нет…»

Бесстыдный деревенский обычай: утром свекровь проверяет постель новобрачных. Ничего. И через неделю ничего. Она не могла вытерпеть долго и поделилась с сыном тревогой: «Какую сноху ты мне привел? Уже подержанную…» Казимерас только стиснул зубы и, когда родители после обеда занялись своими работами, схватил Матильду за руку, оттащил в чулан и сурово сказал: «Раздевайся».

Старая Йотаутене на другое утро за завтраком отрезала для Казимераса кусок сала побольше.

Семнадцати с половиной лет Матильда родила ребенка. «Сын!» — обрадовался отец. «Внучок!» — ликовала старуха.

И только теперь, когда появился маленький Каролис, Матильда поняла, как бы всем телом почувствовала, что она уже другая, не та, что пришла в Лепалотас. Что-то переменилось в ней, ей самой трудно себя узнать, и она глядела на эту другую женщину со стороны, с любопытством, и спрашивала ее: откуда это пламя, что обжигает тебя, откуда эта неутолимая, ненасытная жажда — слышать плач и смех ребенка, видеть поля и парящую в небе птицу, слушать журчание Швянтупе и насвистывание скворцов, сидеть за столом рядом с Казимерасом, папашей Габрелюсом и маменькой… Боже, ведь это и есть жизнь, которую ты дал мне в руки. Мне дал, нам всем дал. Я живу, и я счастлива. Она действительно так подумала: «Я счастлива». Она еще не ведала, что однажды в небе загорятся огненные столбы.