Осеннее равноденствие. Час судьбы

Рюмка пуста, кофе остыл. «Надо бы повторить», — думает Саулюс, облокотившись на стол, но хорошо просто так сидеть в углу, и он не может встать, не может даже руку опустить. Хоть бы сама барменша догадалась. «Стасяле, еще одну», — говорит он мысленно, но Стасе не видит, ее нет. Перед глазами из темного густого тумана, из ночи выплывает лицо старой женщины, оно знакомо, ей-богу знакомо, только Саулюс не может вспомнить, где видел его. Но это же мать. Его мать, Матильда Йотаутене. А может, и не она, просто похожая как две капли воды, да это и неважно, правда неважно. Лицо матери, каждая морщинка, взгляд ее глаз — суровый и родной, скорбный и радующийся — сопровождает Историю, идущую через Лепалотас, через всю Литву и Европу. В ее глазах — встречающих и провожающих, благословляющих и осуждающих — умещается все, обретая новый, неведомый образ, живую плоть и мятежную душу… Хаос пляшущих линий и штрихов, эта бесформенная масса, будто кратер лаву, исторгает все новые знакомые и незнакомые лица, людей, судьбы… Дайте мне лист бумаги и карандаш… Здесь же, в кафе, как Тулуз-Лотрек среди пьяного гомона… О господи, ну и сравнил! Кто ты такой, Саулюс-Витаутас-Юргис Йотаута, сын Казимераса? У тебя нет даже паршивого карманного блокнота. Рисуй на мягкой салфетке «шариком». Пальцем на столе… Не все ли равно, ведь потом это будет списано в убытки. Той же самой рукой. А если не твоей рукой, то чьей-нибудь чужой, результат один и тот же. Но почему ты издеваешься над собой? Привык быть насмешливым и безжалостным. Может, скажешь — жизнь научила? А может, добродушные дяди, которые великодушно поощряют и поднимают, пока твои крылья не окрепнут и ты не станешь с ними рядом, а тогда бьют тебя дубинкой по голове — не смей расти больше, не смей бросать тень на своего учителя, не суй пальцы к его лавровому венку, не смей отщипнуть ни листочка. Неверие разъедает тебя будто ржавчина, ты понимаешь, что должен взяться за что-то большое и важное, но опускаешь руки. Саулюс Йотаута, неужели ты и теперь?.. Неужели и теперь ты еще сомневаешься в себе? А может, это лишь тревога твоих последних дней, боль из-за ухода Дагны, пытка раненого мужского самолюбия? Что это, скажи? Откуда этот туман, эта черная ночь, из которой глядят на тебя глаза, из которой идут к тебе люди, целыми толпами, катятся, словно волны Атлантики у подножия Пиренеев… к тебе, к тебе идут люди, ты не находишь сил ни встать и убежать от них, ни идти им навстречу…

«Еще кофе, Стасяле…» И впрямь, он возьмет кофе и коньяк. Но решение запоздало; Саулюс съеживается: услышал, как зарокотал бас Ругяниса, и показалось, что его стукнули по макушке. Уповай только на одно: не заметит, уйдет, решив, что в кафе пусто. Саулюс прижимается к стене, прячется за высокую перегородку, но видит: высится выгнутая дугой спина, а глаза исподлобья обшаривают кафе; он боится блеска этих глаз, как приближения лезвия ножа.

— Не могу, товарищ Ругянис… Дам вам только кофеек.

— Ты… мне… только кофеек? Эти помои? Третий раз гущу процедила… кофеек называется…

— Товарищ Ругянис, почему вы так?

— Люблю тебя, Стасе, гадючка. Не веришь? Дай бутылку коньяка, вдвоем с тобой выпьем, и я тебе расскажу.

— Хорошо, я вам дам одну рюмочку.

— И себе налей.

— Спасибо, не могу…

— Окажи мне эту любезность, Стасе… Люблю тебя, гадючка…

— Не дурите, товарищ Ругянис. Отойдите!

— Ах ты… Если б ты видела мою душу… Гадят в нее все, кому не лень… Но я еще покажу, кто такой Ругянис. Я слишком крупная рыба, чтобы они меня проглотили. Не выйдет!

— Вы присядьте, товарищ Ругянис.

— Брр, ненавижу…

Саулюс слышит приближающуюся нетвердую поступь, заслоняет левой рукой лицо и ждет, не пронесет ли…

— В этой вонючей дыре, оказывается, есть люди… — слышит он голос.

Человек ставит, расплескивая, чашку кофе, ставит рюмку, разваливается напротив и только теперь поднимает глаза. Покрасневшие, мутные глаза, кажется, вываливаются из глазниц. Челюсть отвисла, обнажая пожелтевшие лошадиные зубы.

— Йо-тау-та?!

От него шибает перегаром.

Саулюс откидывается, прижимается спиной к спинке дивана и, горько усмехнувшись, в свою очередь выговаривает:

— Ругянис?!

Облитые кофе и коньяком пальцы Аугустаса Ругяниса ползут по краю стола, впиваются в столешницу, раздуваются, словно насосавшиеся крови пиявки.

— Может, скажешь: катись к черту?

— Почему? Сиди. Это же не мой дом.

— А если в твоем дому, Йотаута?

— В своем доме я хозяин.

— И все-таки что бы ты мне сказал?

— Перестань кривляться.

Ругянис пытается встать, но, не в силах отодрать от стула отяжелевший зад, удобнее устраивается за столом, оборачивается к стойке:

— Стасе! Давай сюда бутылку!

— Не надо, товарищ Ругянис.

— Кому не надо? Мне или тебе?

— Обоим.

— Ты пьешь, Йотаута?

— Выпил.

— Горе заливаешь, Йотаута?

— Не приставай. Я же тебя не спрашиваю…

— Ну, я-то все могу сказать. Ломаю лед, Йотаута, и сломаю, вот увидишь!

— Желаю удачи.

— Иронизируешь?

— Я серьезно. Посражайся за себя.

Ругянис облокачивается на стол, подается всем телом вперед, его прищуренные глаза впиваются в Саулюса.