Осеннее равноденствие. Час судьбы

— Ты сказал, Йотаута, что я сражаюсь за себя? За себя? Тебе так кажется?

— Помнится, когда-то ты говорил: если я за себя не постою, то кто постоит?

— Бывает, наговоришь чепухи. Но сейчас, Йотаута, в данной ситуации, я сражаюсь за себя, так, по-твоему, получается?

— Ты пьян, товарищ Ругянис, да и вообще нам с тобой лучше… Будь здоров.

— Нет уж, посиди, — Ругянис стискивает руку Саулюса крепкими тупыми пальцами. — Посиди. Думаешь, мне все так просто, легко… Достаточно пальцем шевельнуть, и рождается новое произведение, да?.. Нет, нет, ты посиди, наберись терпения. А все-таки выпьем, а? Стасе!

— Не могу, мне надо идти.

Ругянис опрокидывает свою рюмку, встряхивает головой, густая седая грива колышется.

— В муках рожаю, Йотаута. В муках каждая моя работа на свет приходит.

— Думаешь, ты один в муках творишь?

— Я о себе говорю!

— О себе!

— Меня человек заботит! Человек! Ему нужен мой «Хозяин». Я создал портрет человека, современного хозяина. Хозяина всей нашей жизни! Обобщенный, осмысленный. Так и прет из него уверенность, силища! Сколько мне нервы трепали, пока приняли. Ну, денежки выплатили. Пускай они задницы себе этими бумажками подотрут. Не для того я творил, чтоб меня купили и я молчал. Чтоб работа в запаснике пылилась! Она должна на виду стоять, люди должны ее видеть…

«…Как «Древнего литовца», — едва не срывается у Саулюса, но он вовремя спохватывается — какой смысл ввязываться в спор с Ругянисом. Хоть за дверью, но он все равно скажет последнее слово и будет чувствовать, что доказал свою правоту. В марте на выставке Саулюс видел «Хозяина» Ругяниса. Пробовал даже убедить себя, что не понял, не рассмотрел как следует, не вник. И второй, и третий раз приходил на выставку, смотрел на скульптуру, наблюдал, как реагируют зрители. Остался в полной растерянности. Слышал суждения друзей: «Новое понимание человека, замечательно, впервые…» — «Одна холодная масса, ничего больше». — «Сколько желчи, грубости…» — «Не надо торопиться отвергать…» — «Мусор! Не сравнить с «Древним литовцем». Саулюс молчал, не поддакивал ни тем, ни другим, потому что знал: его мнение, каким бы оно ни было, истолкуют по-своему. Ждал, что скажет критика. Ни слова. Ругянис в появившемся интервью широко комментировал последнюю работу, считая ее лучшим своим творением, самым удачным, потребовавшим больше всего сил и сердца. Ругянис же еще где-то написал о «Хозяине». Вот и все. Почему так бывает: величественное произведение и рядом с ним — ничтожное? Просто не верится, что обе работы вышли из-под одного резца. Другие это замечают, только все его творения для него одинаково хороши, и не пробуй какое-нибудь хулить. Почему хулить? А может, Аугустас Ругянис ушел так далеко, что мы уже не поспеваем за ним?.. Новое поколение скажет свое слово и возвеличит «Хозяина»…

— Чего молчишь, Йотаута? По-твоему, не стоит драться?

Саулюс, думая о своем, искренне соглашается:

— Даже надо драться.

— То-то! — радуется Ругянис. — Тебе не кажется, Йотаута, что нам с тобой надо протянуть друг другу руки?

Ругянис сует через стол потную ладонь, жесткую и задубелую, как у каменотеса.

— Почему?

— Скажем, настал такой час.

Саулюс хватается за тонкую ниточку, ведущую куда-то — куда?.. — цепляется за нее, знает, что не выпустит из рук.

— Какой такой час?

— Такой, Йотаута, небо проясняется.

— И все-таки…

— Боже мой, как нам нужна бутылка коньяка.

— Говорил — «не буду пить». Ты все-таки договаривай.

Ругянис сжимает ладонь в кулак, откидывается на спинку дивана.

— Мы — люди искусства. Сам знаешь, как я тебя уважал. Друзьями были. Теперь ты думаешь: Ругянис такой, Ругянис сякой. Ругянис такой, какой он есть! И всегда он был таким, что бы ты о нем ни думал. Но мы с тобой люди искусства, говорю. А человек искусства, Йотаута… сам все должен понимать. Ты вот не желаешь пообщаться со мной, нос воротишь. Один сидишь, пьешь. Почему?

— Свою автобиографию я рассказывать не намерен.

— А я и не прошу. Только не думай, что люди о жизни художника узнают из его собственной автобиографии.

— Спасибо тебе, неплохо поработал, популяризируя мое имя.

— Зря ты, Йотаута, желчью плюешься. Давай будем мужчинами, черт подери, если художниками быть не можем.

— Будем людьми!

— Поэтому я первый предлагаю тебе руку.

— Оказываешь мне милость, да? Позволяешь себе подать руку Йотауте, да?

— Ты не думай, Йотаута, что я ничего не знаю.

— Да что ты знаешь, что? — Саулюс задыхается от ярости. — Что Дагна меня бросила, знаешь?

Ругянис криво и ликующе усмехается:

— Наконец-то заговорил.

— Что ты еще слышал, Аугустас Ругянис?

— Не устраивай истерики. Могу добавить: если уход Дагны для тебя был сюрпризом, то для кое-кого…

— Ты видишь Дагну?

— Мы с тобой люди искусства, Йотаута…

— Ты видишь Дагну? — налегая грудью на стол, Саулюс прижимает Аугустаса Ругяниса к стене.

— Если хочешь напрямик — скажи, кто из женщин — кто? — понимает нашу работу?

Саулюс медленно встает, опираясь руками на стол, и вполголоса, но очень отчетливо произносит:

— Удивительно твое величие, Аугустас Ругянис, но еще больше — твое ничтожество.