Осеннее солнце

– Сняли с колодца очеп – и все семейство привязали к очепу, чтобы не разбежались. И так и повели, чтоб за реку выгнать, а избу их сжечь от заразы. Да барин в окно увидел…Твой прадедушка, между прочим!

Сказала с упреком Дрондина.

– Прапрадедушка, скорее, – поправил я.

– Тебе виднее. Увидел, барин, выбежал из дома и велел их не на выселки вести, а на конюшню. Высечь там хорошенько, в дегте извалять, а потом еще разочек высечь…

Я в этих событиях сильно сомневался, мои предки всегда гуманистами были и на конюшнях никого не секли. Кажется. С другой стороны это ведь сильный гуманизм – высечь, а не выселить – это по-нашему, по-семейному.

– Только все это зря, – сказала Дрондина. – К гигиене их приучить не получилось, лодыря к чистоте не приспособишь. Потомственные козовщики! Вот у всех были коровы, у одних Шныровых козы, ты знаешь, почему? Потому что козе сена надо меньше!

Дрондина разволновалась.

– Вот ты ей про Пушкина, «Евгений Онегин», типа, все дела, а ей на Пушкина плевать, она «Муму» уважает.

Неожиданно. На «Муму» я не нашел, что ответить. Некоторое время шагали молча. Сосны становились толще и выше, подлесок, который еще запинался на удалении от холма, исчез, не осталось даже можжевельников.

– Правда, что ли? – спросила Дрондина. – Пушкин здесь был?

– Конечно. Да не только Пушкин, здесь многие люди были, Аксаков, например.

Дрондина скептически протянула мне конфету с апельсиновой начинкой.

– Что-то не верится, – сказала она. – У нас?

– Ну да, у нас. Вы про Болдинскую осень в школе проходили?

– Нет, – ответила Дрондина. – Мы пока «Золотой Петушок» осилили.

– Ну, это в следующем классе… короче, Пушкин, проезжая на Болдинскую осень, останавливался у моего прапрадедушки. Они удили рыбу, ходили на вальдшнепов, и однажды на привале Пушкин достал из кармана желудь. А у Пушкина была такая традиция – он везде сажал дубы.

– Зачем? – спросила Дрондина.

Надо карту все-таки дорисовать. Со всеми достопримечательностями. Дуб. Колокол. След Годзиллы. Колодец пиявок. Канава и мост.

– Дуб – любимое дерево Пушкина, – пояснил я. – Дуб высок, прочен, создает тень, и из него получается отличный паркет. Пушкин с детства любил дубы, ему про них рассказывала его няня. Когда в начале девятнадцатого века в России была эпидемия холеры, порошок из толченой дубовой коры спас тысячи жизней. Поэтому Пушкин и его друзья в Лицее поклялись всю жизнь сажать дубы и создали общество любителей дуба. И слово сдержали.

– Понятно… – Дрондина почесала лоб. – Что-то такое припоминаю…

– Они были фанатами дуба. Помнишь – «У Лукоморья дуб зеленый»? Это он нарочно сочинил, для того, чтобы дубы сажали больше. Осина – дура, дуб – молодец.

– Хорошая идея, кстати, – сказала  Дрондина. – Сажать дубы. Вроде как, куда не приедь – везде дуб сажай…

Дрондина остановилась.

– Это он что ли?

Указала пальцем.

Пришли.

Дуб был по-настоящему пушкинский. Такой как раз, каким его изображают в книжках и мультиках. Могучий. С низкими толстыми ветками, похожий на бочку.

Дрондина достала телефон, сфотографировала.

– Может, и нам дубы сажать? – спросила она. – Мы ведь учимся в лицее. А?

– Хорошая идея. Надо осенью предложить.

– Ага.

Подошли к дубу.

Дуб мне отец показал. Во втором классе мы мастерили поделки по «Литературному чтению», и там нужны были желуди для гномиков, вокруг дома дубов не росло, и тогда мы с отцом отправились в лес. Шагали к дубу час, я набрал полные карманы желудей и листьев для гербария, а отец взял отвалившуюся ветку и вырезал из нее чесалку для спины. Я спросил тогда, что это за дуб, а отец сказал, что фиг знает, вырос, да и все тут. Ураганом желудь занесло, ну и вот.

– Надо тут прибраться, – сказал я. – Слегонца…

Дрондина пожала плечами.

Растительности вокруг дуба было, впрочем, немного. Под кроной ничего почти, а дальше хиленькая, по колено, можжуха и несколько пней, поросших мхом. Я велел Дрондиной состригать можжевельник, а сам стал собирать валежник. С самого дуба сору нападало немного, с десяток веток, гораздо больше насыпалось с окрестных сосен. Я сгреб все опавшие ветки и оттащил их подальше. А Дрондина состригла все подростки, и сосновые, и можжевеловые. За полчаса управились.

– И зачем мы все это сделали? – спросила Дрондина.

– Ну мало ли… Вдруг кто-нибудь захочет на дуб Пушкина посмотреть, а тут бурелом. А теперь красиво все, порядок, уборка.

Дрондина пожала плечами.

– Можно желуди продавать, – сказал я. – Каждый захочет вырастить дуб от дуба Пушкина.

Дрондина подняла желудь.

– Убирали лес? Ты серьезно? Мы пошли в лес, три часа убирали лес, чтобы потом кто-то пришел – и посмотрел на дуб?

– Зато погуляли, – глупо сказал я.

– Есть охота, – сказала Дрондина. – Пойдем домой что ли…

– У меня бутерброды, – сказал я. – С сыром и колбасой. И морс. Будешь?

– Ага.

Я начал доставать из рюкзака термос и бокс с бутербродами.

– Давай на дуб залезем, – неожиданно предложила Дрондина.

Дуб был  толст и стар, но в прошлое лето на нем наживилось тонких веточек.

– Давай, – согласился я.