Осеннее солнце

– Спасибо за букет. Мне понравился.

Я промолчал. Медея легкомысленно вертела башкой. Шнырова улыбалась. Мимо прогребла бабушка Шныровой с большой сумкой-тележкой, бабушка из дурдома.

– Слушай, все хорошо будет, – зачем-то сказал я.

– Конечно, хорошо, – согласилась Шнырова. – А как по другому-то?

– Знаешь, а я ведь…

Замолчала. Давно не видел ее, с того самого раза. Мне показалась, что она еще сильнее похудела, одни глаза остались. И побледнела, наверное, из-за того, что гулять не выходила. Но, как ни странно, ей эта худоба и бледность шли.

– Знаю-знаю, – сказала Шнырова. – Все хорошо и лучше не бывает. Смотри!

Шнырова скинула рюкзак, достала из него прозрачную баночку, забитую желудями, потрясла.

– Желуди Пушкина, – сказала Шнырова. – Буду продавать по тысяче рублей. И в горшок парочку посажу.

– Ты же знаешь…

– Желуди Пушкина, колокол желаний, гигантские пиявки…

– Шурка! – позвала Шнырова-бабушка. – Хватит болтать, машина ждет!

– Да иду! – рявкнула Шнырова. – Иду…

Кажется, она хотела еще что-то мне сказать. Но сказал я.

– До свидания, Саша.

– Ага, пока. Передавай привет бегемотам.

Шнырова мелко помахала рукой, поспешила вниз, туда, где улица Волкова становилась тропой с горы. Дергая за веревку Медею.

– Придурок ты, Васькин! – не оборачиваясь, крикнула Шнырова. – Придурок!

Они уходили по улице Волкова, старая Шнырова, средняя и младшая. Похожие со спины. Длинные, увешанные сумками, нескладные, уходили вниз по склону, исчезали, и Саша тоже исчезла. Я думал, она обернется.

– Сама дура… – сказал я шепотом.

Из кустов выставился Бредик. Он посмотрел вслед, лаять не стал.

Возвращаться домой не хотелось. Да ничего не хотелось. Я повернул к тополям, обычно, возле тополей воздух легкий и лучше становится, но  вспомнил, что с тополей отличный вид на Сунжу, а я не хотел смотреть в спины Шныровых. И остановился.

Бредик приковылял, сел у ног, стал выкусывать блоху из лапы.

Привет бегемотам.

Ей лет пять было, я помню, как ни странно. Шнырова засунула голову в кастрюлю с макаронами и застряла там ушами. Мой отец предлагал отвезти ее в город в пожарку, там распилить осторожненько, но папа Шныровой поступил проще – залил в кастрюлю подсолнечного масла, взялся за ручки, хорошенько потряс и дочку высвободил. Ну, тут ничего необычного, все в кастрюли головы засовывали, но Шнырова после того, как ее выручили из макарон, застревала в разных посудах еще  шесть раз. И никогда не жаловалась.

А в девять лет Шнырова попробовала залезть на тополь, но упала и получила сотрясение мозга. Ее положили на неделю в больницу. Когда неделя закончилась, Шнырова странно поскользнулась на лестнице и снова ударилась головой. Ее оставили еще на неделю, на проверку, на всякий случай. А потом еще, ушиб копчика. Короче, Шнырова пристрастилась к лежанию в больнице, ей там было хорошо, кормили вкусно, медсестры ее жалели, на прогулки выпускали, кроме того, в самой больнице оказалось много для Шныровой интересного. Саша не скучала, напротив, придумала массу  развлечений.

Она дожидалась, пока к пациентам придут родственники, садилась на скамеечку неподалеку, слушала, как больные жалуются на здоровье и выкидывала какую-нибудь шныровскую штуку – начинала громко икать, или тяжко вздыхать или насвистывать имперский звездновойновский марш, который  больные принимали за похоронный.

Она шаталась по корпусам, подслушивала диагнозы и симптомы взрослых, а потом рассказывала своим врачам признаки холецистита, люмбаго и системной волчанки.

Она собрала на своем этаже банду ходячих малолетних и с наступлением темноты играла в «Скелет Надежды». Школьники шастали по ночным этажам, скрипели, гремели суднами, завывали и писали на дверях маркерами  «Надежда умирает последней» и «Надежды нет». А один старшеклассник, больной фурункулезом победитель областных гуманитарных олимпиад придумал самую загадочную надпись: «Оставь Надежду, Всяк!» Эта надпись так понравилась Шныровой, что она исписала ею стену в столовой и грузовой лифт, плюс запустила слух про некоего Всяка, преследующего главврача с детских лет. Главврача звали Надежда Илларионовна. Надежда Илларионовна быстренько выписала Сашу домой.

Но на протяжении следующего года Шнырова пролежала в стационаре Никольского еще три раза.  В больнице ее знали и принимали неохотно, а затем, утомленные шныровским натиском, и вовсе придумали хитрость – отправили Шнырову в область, в кожное отделение. Вернувшись через две недели домой, Шнырова больничные марафоны разлюбила, в области лежать оказалось не весело и голодно.

А вот когда в больнице валялся я с подозрением на аппендицит, на меня смотрели с подозрением, как на земляка «той самой».

В десять лет Шнырова нашла возле школы телефон. Она позвонила по всем контактам и взволнованным голосом сообщила, что из передвижного цирка сбежали два льва и анаконда Маруся, если кто увидит – вознаграждение и абонемент на посещение бань.