Осенний август

Петербург опутывала серая мгла, отдающая едва различимым фиолетовым отсветом во все пространство неба. Ярослав, стараясь казаться спокойным, мрачно курил, даже не закрыв дверь в неудобную машину с узкими окошками. Вдруг он увидел просвет в непроходимых облаках. Узкая полоска бессовестно апельсинового солнца пронзила Веру, почти такую же нарядную как полчаса назад, выбежавшую из подъезда в не по погоде тоненьких туфлях.

– Все решено, уходи. Иди к жене, с ней у тебя все будет.

Ярослав не шевелился.

Стояла темень, и только фары светили и гудели. Мистично глядели сомкнутые деревья.

– Ты…

– Я не брошу все ради тебя! – резко и четко отрубила Вера.

Впрочем, он и не просил. Он ничего не требовал, вынуждая женщин требовать самим и сходить с ума от того, что нельзя ухватить.

– Что – все?! – грозно спросил Ярослав. – Моего ребенка?!

– Бога ради, – фыркнула Вера.

Ей хотелось думать, что всех можно прочитать, классифицировать и отбросить.

– Не ищи меня больше, слышишь? Никому не смей говорить. Я все буду отрицать. Матвей поверит мне, а не тебе.

– Вера…

Обреченность и облегчение выбора. Они встречались, смеялись одним шуткам, смотрели друг на друга и, если даже что-то думали про себя об общем будущем, оставляли это по другую сторону. Почему нельзя всю жизнь провести в завидной гармонии?

Она зашла в квартиру и долго не решалась включить свет, в оцепенении наблюдая за движением теней по стенам. Прошла через перегородку и стала возле окна – сколько раз они помогали ей своим провожанием в иные миры. Ярослав продолжал стоять там под окнами. Вера, молчаливая, явно не годящаяся на звание души компании, задернула истлевающие шторы. Пройдет. Утрясется. Матвей бы не пережил. Для Ярослава это дело месяца.

Продрогший, Ярослав стоял под ее окном и высматривал темноту стекол. Она понимала его тоску по ребенку, который еще не появился, и это рвало сердце. Тяжело было жить с этой вечной, въевшейся под ногти ложью.

Она не хотела грубеть, судить, жаловаться, разочаровываться. Не хотела быть недовольной всем. Она от этого отбивалась. Но мягкость сохраняют лишь те, кто не встречался с полной стороной жизни.

Одно дело слова о свободе в браке, а другое – чужой ребенок, брезгливость по отношению к ней… Будь она мужчиной, она испытывала именно это, с горечью думала Вера. Матвей хороший, терпеливый, но всему же есть предел. Для Матвея ударом будет даже не столько ее измена, сколько сознание, что он отцом все же быть не может… Сколько гордости было в его глазах! За его пеленой веселости она не переставала высматривать хтоническое отчаяние семьи самоубийц.

Вера считала, что нет детей так нет. А Матвея это, оказывается, грызло. Он узнал случайно, когда она оставила на столе свою медицинскую книжку, и был слишком счастлив для того, чтобы она озвучила правду. Он так смеялся, обнимая ее и гладя по волосам… И она обрадовалась, что выбор снят с нее.

41

Они пришли за ней. Два рослых мужчины в темном. С такими же, как одежда, непроницаемыми безликими глазами. Вера что-то мычала, натыкалась на побелевшее лицо Матвея, взволнованно улыбалась ему, смотрела, как он что-то горячо разъясняет безучастным столбам.

– Она не могла ничего сделать! Она ни в чем не виновата.

– Это решат соответствующие люди.

– Не переживай, – выдавила из себя Вера, хотя внутри что-то предательски сжималось. – Они меня поспрашивают и отпустят. Так часто бывает.

Она вовсе не знала, как бывает и предпочитала не задумываться об этом. Матвей не осилил даже легкую улыбку в ответ. Лишь кивнул.

– Я буду тебя ждать.

На допросах Вера демонстрировала напускное веселье через отчаяние. Сидела, собранная, трогательная, в берете, и ждала, когда ее отпустят. Они хотели, чтобы она призналась в каком-то шпионаже. Сначала Вера смеялась и искренне недоумевала, откуда они взяли это. Потом ей стало не до смеха, когда ее избивали, обливали водой и морили голодом. Сквозь туманную пелену несчастья ее сковывал животный страх, которого она никогда не ведала. Потому что впервые смерть стояла так близко. Спина была вздыблена и мокра. Но с воспаленными глазами она произносила слова на допросах как никогда четко. Постепенно она призналась во всем, что они любезно ей озвучили.

Она едва не рассталась с беременностью и преждевременно родила крошечную бордовую девочку. Она просто не верила, что это происходило с ней в такой антисанитарии, в неволе… В каких-то холодных обшарпанных стенах, отделяющих ее от всего, что было раньше. Дочь у нее отняли сразу же и не хотели возвращать. Сквозь это Вера не замечала ни непрекращающегося кровотечения, которое стало для нее новостью и которое сперва она не без надежды восприняла как сигнал собственной погибели.

– Не смей высовываться, на тебе ребенок, – прошептала Матвею изнуренная женщина с посеревшей кожей и бездонными кругами под глазами, которая не могла быть его искрометной красавицей – женой. – Стать тише воды, исчезни из столиц, но подними ее.

Она поежилась от молочной лихорадки.