Ошибись, милуя

— Но про деревню забудь, — советовала на прощание Екатерина Павловна. — Ты сейчас всяко городской житель. Швейную машину я тебе дарю. Дарю — и никаких разговоров. Ты, милая, не смотри, что я такая гордая да самостоятельная. Без тебя я, может быть, давно бы завяла. Когда у меня не хватало сил, я их брала у тебя. Да, да. И не смотри так. Словом, машину бери, и давай без поклонов. А руки твои, они тебя голодом не оставят. Я тоже хочу знать, что жила здесь не напрасно. Помогать надо человеку. Если у тебя пойдет дело так же, лет через пять — десять откроешь свою мастерскую, заведешь клиентуру. А в деревне что, опять те же вилы да лопата, чтобы к двадцати пяти годам нажить грыжу, а в тридцать сделаться старухой. Не чуди.

Но Варя после отъезда Екатерины Павловны в городе не прожила и полгода. Когда она осталась одна, к ней запросто стали захаживать молодые люди, которых она плохо знала, зато они настойчиво преследовали ее. Варя поняла, как оскорбительно-бесцеремонны и наглы молодые чиновники и приказчики с такими, как она, одинокими девушками, зарабатывающими себе на хлеб своим трудом. Однажды полненький, с брюшком, купчик, семейный, в годах человек, у которого Варя все время покупала нитки и красный товар, ласково, но прямо предложил ей содержание и, получив отпор, никак не мог поверить, что смазливая белошвейка живет чистой и честной жизнью.

— У тебя, голубушка, — прищурился купчик, — порочные глаза, я бы даже сказал, зловещие своей бывалостью. И напрасно ты скрытничаешь. За такие деньги я бы, ей-богу, не ломался.

Варя, не помня себя, прибежала домой, заперлась в своей комнатке и наревелась до головной боли. А недели через две к ней прямо домой ввалился пьяноватый околоточный и стал грубо требовать водки, иначе-де он донесет до начальства на ее легкомысленное и не дозволенное законом поведение. Он бесцеремонно ходил по ее комнатке, заглядывал в углы, в посуду, переворошил шитье, но, когда, откинув одеяло, стал рассматривать простыни, Варя не вытерпела и что было сил схватила его сзади за плечи, повернула к выходу и вышибла дверь. Околоточный вылетел в сени, раскатился на стылых ступеньках, опрокинул ведра, словом, наделал много шума.

Все это случилось в канун сочельника, а на другой день в город за праздничными покупками приехал Алексей Сергеич. Варя все время помогала отцу деньгами, и он не срывал ее с доходного места, но в этот раз она сама заявила, что вместе с ним уедет домой.

И уехала. Забытую крестьянскую жизнь ей приходилось начинать сызнова.

Отец не одобрял ее возвращения, считая, что она неплохо устроилась и, можно сказать, ломоть отрезанный. К тому же односельчане, видевшие Варю на улицах города в хороших платьях и базарских ботинках, хвалили Алексею Сергеичу его дочь, завидовали ему, и он даже немного гордился ею. И вдруг она снова в семье, снова лишний рот, лишняя обуза: поиски женихов, сватовство, расходы. Кроме того, Алексею Сергеичу казалось, что Варвара в чем-то обманула его, и оттого был суров с нею, не жалел ее ни на какие работы, да и сама она в душе своей искала раскаяние, будто согрешила в чем-то. «Это все слова купчика о моих порочных глазах, — думала она. — Да я-то себя знаю. Бесстыжие, льнут как мухи, а мои глаза виноваты».

Так как работала Варвара в хозяйстве почти наравне с отцом, то и держала себя дерзко, независимо, а в глазах ее на самом деле таился дерзкий неугасимый вызов.

…Домой из Межевого она возвращалась совсем иным человеком, у которого из чувств, мыслей и желаний возникало ясное понимание счастья. Все ее дела и заботы, все печали и мелкие радости будто осыпались с души, и она с волнением сознавала, что отдаст себя новой, ласковой, охранительной и желанной силе.

Больше для нее ничего не существовало.

XXVII

Семену хотелось скорей, до снега, закончить все осенние работы, чтобы готовиться к новой жизни. Он не знал усталости, работа горела в его руках, но, чем больше он делал, тем больше надо было сделать. А в суете и обыденщине не мог толком представить, как, из чего будет складываться их с Варей новая совместная жизнь, однако ждал ее, как ждет хозяйка престольного праздника, готовя к нему свой дом. Наняв за отработку Матвея Лисована, Семен за полторы недели обмолотил хлеб, прибрал клади — благо что погода стояла сухая.

Староста Иван Селиванович согласился получить долг хлебом, и Огородов обрадовался — не надо было изъяниться на торговлю. Но староста тут же и огорошил Семена, накинув за отодвинутые сроки еще половину долга: