Ошибись, милуя

— Суди сам, Григорич, какой я понес убыток: по весне цены-то на хлебушек играют, а теперь пусти я его на рынок — половины не взять, потому завозно. Уж так указано, звиняй. — Староста смущенно, не глядя на Семена, пожал плечами, а сам все время что-то искал по карманам, под розовой, туго натянутой на его лице кожей проступил конфузливый румянец. — Звиняй, говорю. — И, отводя свой зрячий глаз в сторону, что-то искал по карманам. — Я и так, Григорич, верь слову, разорился на должниках. Просят, в ногах валяются — как не дать. По-христиански живем. Все боговы. Дашь ему, а потом пойди выхаживай с него.

Так как староста говорил, искренне стыдясь и отчаиваясь, то Семен жалел его в эту минуту больше себя и не сразу собрался с духом, чтобы возразить.

— Половину-то, Иван Селиваныч, согласись, многовато, — робко заметил наконец, однако староста сделал вид, что не расслышал гостя, усердно копаясь по карманам и обыскивая одним глазом стены амбара, будто потерял что-то.

— Я говорю, многовато половину-то, — более назидательно повторил Огородов.

Иван Селиваныч внял и застенчиво опустил лицо, часто заморгал длинными белесыми ресницами, но вдруг увидел идущую по двору Акулину и сердито сорвался на крик:

— Мешки давай. Сколя разов сказывать. — Староста нарочно показал свой сердитый нрав, чтобы отбить у Огородова всякую охоту рядиться. Притворяясь сердитым и занятым, снял со стены моток веревки и опять закричал, увидев, что Акулина не двинулась с места:

— Ты все еще тут! Ай, ремня захотела?

Акулина молчала, готовая расплакаться от стыда и за себя и за брата, унижающего ее своим криком, однако держалась с достоинством, и по ее беспокойно зардевшемуся лицу угадывалась та женская продуманная воля, которая всегда удивляет и не всегда понятна со стороны. Семен с изумлением поглядел на ее гладко причесанные, с пробором, волосы, на строгий росчерк тонких бровей и вдруг встретился глазами: немая печаль и радость, мольба и надежда светились в них, и он невольно отвернулся, остро взволнованный неосознанной, но тревожной виной веред девушкой.

— Неладно живем, Иван Селиваныч, — путаясь в своих мыслях, с тяжелым вздохом сказал Огородов. — Давим друг друга, что ближних, что дальних. Ведь и подумать когда-то надо.

Старосту задели не сами слова Огородова, а то горькое раздумье, с каким они были сказаны, и, чтобы не добиваться ясности, закричал, распинывая мешки:

— Ну берите все. Берите. Грабьте. Много ли мне, одному-то, надо. — Он бросился было из амбара, но на пороге остановился и, уронив голос, спросил: — Вот ты ее видал? Видал, я спрашиваю? И это кажин раз, когда ты приходишь. Как опоенная делается. Не ты — другой сведет со двора. А я один — мне много не надо.

Семен был крайне удивлен словами старосты об Акулине и радостно хотел вспомнить ее покорные красивые глаза, но не вспомнил, потому что сами собой закипали на сердце ласковые слова то ли для Акулины, то ли для ее брата, — этого Семен тоже не понял.

— Иван Селиваныч, та…

— Ладно, ладно, — оборвал староста и злобно махнул рукой: — Зорите до конца. Но третью пудовку вынь да положь. — При этих словах он отошел в угол амбара, по пути пнул метлу и стал выбрасывать к дверям пустые мешки. — Зарок, зарок — никому ни зернышка. Сдохните все. Передохните. Да чтобы я…

Семен в разговоре со старостой не сообразил сразу, до каких же размеров вырос его долг, но когда вернулся домой и подсчитал, то сперва удивился, потом осерчал и наконец оробел. Старосте надо было отдать половину намолота. И тотчас перед Семеном встало множество неразрешимых вопросов: а чем жить? Чем кормить скотину? А семена под новый урожай? А долг исправнику? Но самая горькая мысль, как это часто и бывает, пришла последней: свадьба. Где взять денег на сговор, подарки и, наконец, на саму свадьбу? Правда, с Варварой не было еще уговору о сроках, но Семену казалось, что свадьбу надо сделать не позже рождества. «Вот оно, горькое-то присловье: бедному жениться и ночь коротка, — мучительно думал Семен. — Но если все-таки не откладывать — значит, обоим один путь — прямо из-под венца и в батраки. Да ее старики небось и говорить со мною не станут. Скажут, с какими глазами едешь ты, добрый молодец, сопли зелены, свататься за тридевять земель. А и правда истинная — с какими? Но ведь это, выходит, всему конец. До другого года? Но что изменится? Те же земли, те же убогие намолоты, те же нехватки и долги. Но как же быть? Ехать к ней или не ездить? Ехать затем, чтобы отказаться в глаза? Экая подлость. Как-то выходит у нас все наобум, — подумал Семен о себе и брате Петре. — Кинемся с головой, а потом начинаем размышлять. Оттого и выходит все не как у людей. Надо написать ей: она умная и поймет. Она непременно поймет. Нет, лучше все-таки съездить и повидаться. Должно же как-то все решиться к лучшему. Э-э, одна голова хороша, а две все лучше».

Он представил, как увидит Варю, как оба они обрадуются встрече, как на губах ее притаится милая насмешливо-лукавая улыбка, и ему захочется не только поцеловать эти губы, но и потрогать пальцами ее улыбку. Ехать.