Ошибись, милуя

Но как только он приходил к твердому решению, в душе его тотчас же поднимались самые противоречивые мысли. Теперь вся его любовь представлялась ему губительной для Варвары, он переживал приступы жалости и страха за нее и, само собой, преувеличивал горести и беды, ожидающие их. «Ну хорошо, — рассуждал он, — привезу я ее сюда, в Межевое, а что ее здесь ждет? Бесконечная, изнурительная работа и никакого просвета. Уже через год она станет обычной деревенской бабой, у которой от забот и нужды погаснут все порывы, и в смиренной задавленной душе ее останется только одно бабье милосердие. Если я не скажу ей обо всем этом — значит, я обману ее и не будет мне прощения». И он опять менял свое решение. Но тут же живо и ясно представлял ее глаза, ее улыбку, ее смуглые, еще не изувеченные работой руки, и в такие радостные минуты она казалась ему не только милой и красивой, но и старше, мудрее его, и он хотел довериться ей, надеясь на то, что она не может не знать их совместного истинного пути. Значит, ехать.

Уже пали первые холода. Ветры, откуда бы ни дули, пахли снегом. У мужиков топились овины. Бабы вставили по избам зимние рамы. Охранные стекла отпотели, и ребятишки рисовали на них петухов и зайцев. Когда исписанные стекла начинали слезиться и прозревать, меж рам рдяно светились положенные туда матерью кисти рябины, и лето, с которым еще вчера не чаялось расставание, вдруг улыбнулось далеким прощальным приветом. И веселой грустью осветились детские глазенки, увидевшие сквозь согретые окна в голых ветвях берез красивых снегирей, необманных ворожеев настоящей суровой зимы.

Первой санной дорогой Семен выехал в Туринск, чтобы попросить у исправника разрешение съездить в Усть-Ницу. Семен был рад, что наконец-то собрался, однако не мог не думать о предстоящем нелегком разговоре с Варей, и на него неизменно находила робость, какое-то унылое раскаяние. Так и не уяснив окончательно, верно ли он поступает, Семен приехал в Туринск.

В присутственной комнате полицейской управы, за шатким залощенным одежинами барьером, сидел молодой худолицый писарь и, поправляя на носу железные очки, с правым расколотым стеклышком, от усердия высунув язык, скрипел по бумаге пером. Солдат Сувоев, облокотившись на барьер, взахлеб нюхал табак из спичечного коробка и, заводя глаза, грозился чихнуть, но только краснел и косоротился. Увидев Огородова, не узнал его, однако коробок с нюхательным табаком завернул в красную тряпицу и упрятал в карман. Усы его и старый суконный мундир, с широким засаленным воротником и оттянутыми полами, был обсыпан табачной пылью, и солдат стряхнул ее.

— По какому делу? Ах, господин Огородов. Здравия вам желаем. Исправник Ксенофонт Палыч скоро спустятся. У них шурин в гостях. Вот чай отопьют и…

— Сувоев, — писарь хмурым взглядом поверх очков срезал солдата и, возвращаясь к бумагам, сказал: — Тебе говорено было что?

— Молчу, господин писарь. — Солдат втер ладонью остатки табачной пыли в сукно мундира и, строгий, прямой, вытянулся у дверей, ожидая, когда на лестнице раздадутся шаги исправника.

В дверь сунулись два мужика, в полушубках, низко перетянутых опоясками, с опухшими и красными от ветра лицами. У одного за борт шубы были сунуты рукавицы.

— Назад, — непреклонно скомандовал Сувоев и выдернул у них дверь, захлопнул. — Лезут, хоть в рыло тычь.

Но вот сверху послышались быстрые и легкие шаги, солдат узнал их сразу и, отмахнув дверь, замер, вытаращив глаза.

— Сувоев, — крикнул из сеней исправник и щелкнул пальцами. — Сувоев, черт, почему народ?

Солдат встрепенулся и хотел что-то сказать, но исправник, ни на кого не глядя, пролетел в свой кабинет и оттуда опять громко спросил:

— Сувоев, угаром пахнет. Опять рано закрыл?

— Никак нет, вашество. В самую пору. — Сувоев, не переступая порога, заглянул в кабинет и носом потянул воздух. — Никак нет, теплынь и воспарение. Угаром несло бы.

Исправник, выкладывая на стол из карманов спички, папиросы, ключи и платок, сказал, не поглядев на солдата:

— Поднимись наверх к Степаниде Николаевне, — на базар сходишь. Да быстро у меня.

— Слушаюсь.

— Давай, кто там есть, — исправник щелкнул пальцами, одернул туго, но ловко сидевший на нем китель с золочеными пуговицами и малиновым кантом по вороту.