Ошибка

- Трехрублевку! Да, проглотил последнюю трехрублевку, которая мне была очень нужна, а осталось удостоверение, которое могло меня погубить!.. Приди они с обыском - конец! Да, опасность таилась под окном, подошла вплотную... Целых полчаса жизнь моя висела на волоске!

Пан кассир, кажется, был близок к обмороку при одной мысли о грозившей ему беде. А я почему-то сожалел, что он не проглотил своего удостоверения.

- Да, любопытный случай! - отозвалась мама.

- И вы, пани, говорите об этом так спокойно? - удивился кассир.

- Да вы же ничуть не пострадали.

- Но мог... мог пострадать!

Он хотел еще что-то сказать, но только потряс головой. Потом отвел маму к печке и там заговорил шепотом. Кажется, речь шла о проглоченных трех рублях. Дело было, видимо, настолько секретное, что кассир даже вышел с мамой в другую комнату.

В полдень появился пан Добжанский. Мама выбежала к нему навстречу.

- Слышали... сегодня ночью?

Учитель кивнул головой.

- Множество солдат... уйма! - говорила мама. - Шли с трех сторон.

Пан Добжанский усмехнулся.

- Все в порядке, - сказал он, и его веселый тон подействовал на маму.

- Ну, Антось, за работу! Отвечай, что задано.

Я начал читать выученное мною стихотворение:

В лунную ночь по равнине цецорской,

Где Жолкевского тяжкий постиг удел,

Ехал храбрый Сенявский, хмур и печален.

Голубыми глазами жестоко он...{172}

В эту минуту стекла в окнах задребезжали.

- "Голубыми глазами, - продолжал за меня учитель, - жестоко он ранен и навеки лишился покоя". Отчего же ты не кончаешь?

Стекла снова задрожали.

- Ну, куда ты смотришь? Опять на что-то зазевался! - сказал учитель, он, видимо, ничего не заметил.

- Кто-то ходит по крыше, - сказал я ему, смущенный не его вопросом, а новыми, не слышанными прежде звуками.

- Ходит по крыше? - Учитель поднял голову.

Стекла снова сильно задребезжали.

- Нет, это не на крыше, - решил я. - Это что-то сбрасывают...

- Что? Где? Бредишь!

- Да вы смотрите - окна дрожат...

Учитель в ужасе вскочил со стула.

- Что ты говоришь, мальчик? - Он схватил меня за руку. - Ну, где же они дрожат?

- Дрожат, пан.

- Выдумываешь!

- Нет, пан, слышу...

Он взял меня за другую руку.

- Ну, сознайся, - сказал он. - Ты не выучил стихотворения и теперь пугаешь старого учителя... Это гадко!

Я смотрел на него удивленно, решив, что он с ума спятил. Ну, трясутся стекла - что тут особенного?

В эту минуту вошла мама.

- Беда, пан Добжанский! - сказала она встревоженно.

Теперь задрожали уже и стены, а стекла дребезжали вовсю.

Учитель отошел от меня.

- Бой идет, - промолвил он глухо. И сел на мой стул, упираясь руками в колени.

На дворе поднялся галдеж. Мы побежали туда. Наш работник и служанки разговаривали с каким-то евреем, который ехал на своей таратайке из города. Он указал кнутом в сторону одинокой хаты, крикнул: "Там, там!" И погнал дальше худую лошаденку, которая была вся в мыле.

- Там! Там! - повторил за ним работник, указывая на лес, темневший на краю горизонта.

- Господи Иисусе! - причитала нянька.

Я полез на чердак и выглянул наружу. Ничего необычного. Несколько белых облаков на краю неба, а ниже - синий лес, выгон, на котором бродят черные и рыжие коровы. Над ольховой рощей летит аист, возвращаясь к себе в гнездо, и больше нигде ничего не видно. Солнце светило, как всегда, воздух был неподвижен, только порой с юга дул теплый ветерок. День стоял тихий, даже птицы молчали, не нарушая безмолвия.

Но вот опять дрогнули стены, раз, другой, третий. Я посмотрел в сторону местечка. Там люди вышли из домов и, стоя на пороге, прислушивались.

"Значит, это и есть война? - подумал я. - Ну, и ничего страшного, я бы тоже мог воевать".

Вниз я не сходил, рассчитывая, что учитель забудет про меня и от урока сегодня удастся отвертеться. Но пан Добжанский неожиданно кликнул меня.

- Ну-с, - сказал он, силясь овладеть собой. - Каждый делает то, что ему полагается. И мы с тобой вернемся к нашим занятиям.

Он сел и приказал мне читать стихи с начала, но вдруг передумал и стал линовать тетрадь. Он хотел написать мне первую строку, но перо не держалось в его трясущейся руке. И он сказал, чтобы я сам переписал стихи из книжки.

Я принялся за работу, а учитель шагал из угла в угол. Каждую минуту он подходил к окну и прислушивался, а порой бормотал:

- Это арьергард... Убрались... Их уже и не слыхать... Правда, ничего больше не слышно? - спросил он меня.

Я подумал, что учитель мой, видимо, совсем оглох: ведь не только оконные стекла по-прежнему то и дело дребезжали, - теперь в комнате был отчетливо слышен еще отдаленный гул, как будто сбрасывали бревна с воза.

Наконец, эти отголоски стали настолько громкими, что их услышал и учитель. Схватив свою трость и шляпу, он сказал мне:

- Урока не будет, можешь убрать книги в ящик.

На дворе стояли моя мать, почтмейстер и кассир. Почтмейстер вооружился длинной подзорной трубой. Кассир имел очень довольный вид.

- Вот теперь все могут убедиться, что я чертовски хладнокровен, говорил он, беспокойно переминаясь с ноги на ногу. - Ничуть меня все это не волнует. И таков я всегда перед лицом опасности.