Ошибка Перикла

— Афиняне раскаялись в своем поступке, они поняли, что Перикл Олимпиец незаменим, особенно сейчас, когда противостояние с лакедемонянами чревато самыми непредсказуемыми последствиями, — горячо сказал Алкивиад, не сводя с опекуна больших голубых глаз, и Перикл в который раз подивился тому, насколько щедрой оказалась природа по отношению к этому юноше, наградив его столь необыкновенной красотой — безупречный нос, сочные чувственные губы, волевой подбородок, белая чистая кожа, крупные кольца блестящих волос. — Наверное, ты недослышал: народное собрание, исправляя ошибку, опять избрало тебя первым стратегом Афин и сняло наложенный на тебя штраф. Великий Перикл, тебе предлагают власть, а ты от нее отмахиваешься, как от залежалого товара, навязываемого тебе на рынке. Я на твоем месте ни за что бы так не поступил, клянусь Зевсом-Отцом!

— Ты слишком властолюбив, дорогой Алкивиад. Власть — не подарок судьбы, а тяжкое бремя, под которым, бывает, трещат кости. И употреблять ее следует единственно лишь во благо народа. Смею полагать, я делал именно так.

— С тебя, Перикл, любому властителю брать пример крайне трудно, но я… Я постараюсь, — не очень-то уверенно сказал Алкивиад. А Перикл мысленно поразился тому, что юноша нисколько не сомневался — ему уготовано первенствовать в Афинском государстве. Однако ясности, сможет ли он править так же достойно, как Перикл, у него не было. Этот молодой человек, сын знатного и доблестного Клиния, сложившего голову в бою с беотийцами, а по материнской линии так же, как и сам Перикл, Алкмеонид, имел собственные представления о власти, в коих краеугольным камнем являлось его собственное «я». Опекун хорошо изучил своего воспитанника: исключительные способности, острый ум, задатки великолепного оратора (пусть шепелявит и картавит, но нужные, очень сильные слова у него находятся мгновенно) — и отсутствие выдержки, взбалмошность, пренебрежительное отношение к другим, граничащее с унижением их достоинства, страсть к безудержным наслаждениям; безмерное честолюбие, жажда славы — и несомненная склонность к авантюризму, необдуманным поступкам. Кто знает, что принесет он Афинам, скорей всего, добро будет напополам со злом. Впрочем, Алкивиад совсем юн, многое с возрастом перемалывается в ступе бытия.

— Мне сказали, что ты очень сдружился с Сократом, — неожиданно сказал Перикл. — Я этому рад. Прислушивайся к Сократу. Он иногда бывает несносен, но говорит правду. Не зря ведь наши предки говаривали: «Пребывая среди умных, и сам станешь умным». Давненько я не видывал мудреца Сократа, давненько…

— О, Перикл, ты, кажется, намеренно уводишь наш разговор куда-то в сторону, — понимающе улыбнулся Алкивиад. — Народ, который ты так любишь и ценишь, зовет тебя, разве ты вправе не откликнуться на этот зов? Народ признал свою вину, и неужели ты изменишь себе, если простишь его?

— Не скрою, Алкивиад, мне приятна твоя настойчивость. Твои слова сладки, как гиметский мед. И ты уговариваешь меня, как…девушку из хорошей семьи, — оба улыбнулись, но у Алкивиада это получилось весело, а у Перикла — грустновато. — Обида… да, если честно, она еще во мне, но я…наверное, я готов переступить через нее. Гораздо сильнее меня удручает, если даже не убивает, что и Парал, и Ксантипп ушли так несправедливо рано. Да, конечно: «Кого боги любят, тот умирает смолоду». Может, и так, но я примириться с этим не в силах…

Алкивиад был не единственным ходатаем от желающих искупить свою вину афинян: Перикла навещали друзья, единомышленники до тех пор, пока его сопротивление не было сломлено. Явившись в народное собрание, он ощутил, как защемило сердце — в последний раз, что ли, он перед согражданами, которые приносят ему извинения и которых он, несмотря ни на что, любит? Впервые в жизни Перикл-Олимпиец решился попросить народ о личном одолжении: как ни грустно было сознавать, но он угодил в собственную ловушку — теперь, потеряв законных наследников, он не мог не думать о том, что род его, славнейший и знаменитейший и его деяниями, и оставшихся в народной памяти предков, вдруг пресекся, не мог сейчас, на закате дней, не позаботиться о малолетнем Перикле, их с Аспасией сыне. Он попросил афинян внести Перикла,[208]сына Перикла, в списки родовой фратрии — нет ведь закона, в котором нельзя сделать исключение.

Он понял народ, но и народ понял его тоже. Народ пошел навстречу своему вождю.

А жить ему, увы, оставалось мало. Небесные богини, видимо, устали прясть нить его жизни, а острый их нож уже был готов ее перерезать. Перикл заболел, но всемогущие боги словно смилостивились над ним: лекари не в силах были разобраться, то ли это чума, то ли лихорадка. Перикл, по крайней мере, не испытывал тех мучений, кои выпали на долю тех, кого истребил мор. Он просто тихо угасал — как факел, который, потрескивая, отгорает положенный ему срок. Болезнь то наступала, то отступала: иногда даже казалось, что первый стратег Афин выздоровеет. Иногда на Перикла наваливалось забытье, но гораздо чаще он находился в полном сознании. Рядом с ним неотлучно была верная Аспасия.