Ошибки рыб

— У вас, молодой человек, — сказал он, — на передних зубах две золотые коронки не по возрасту, как у послевоенных воров; а ни у кого, пардон, не было искушения врезать вам по коронкам?

— До настоящего момента не было. Вы не теряйтесь, будьте как дома, призовите своих милитаризованных холуев, поручение дайте, они мне и врежут.

— Какого дерзкого уроженца Петербурга, однако, принес ко мне молодежный бес автостопа, — с этими словами пошел он прочь.

Виорел сказал ему в затылок:

— Вообще-то я родился в Бангалоре.

Он остановился, обернулся.

— Где, где?

Пауза.

— А старший брат у тебя есть? — спросил он заинтересованно, возвращаясь.

— Есть. Но вот брат родился в Веймаре.

— Как тебя зовут?

— О, вот не прошло и года, как вы решили познакомиться! Меня зовут Виорел, ее — Юлия. Вас сегодня велено величать Умберто, мы помним.

— Так ты сын многоуважаемого и небезызвестного Георгия Николаевича?

— Вы знаете моего отца?

— Что у тебя за еврейская привычка отвечать вопросом на вопрос. Георгий Николаевич — совершеннейший ариец, характер нордический, а матушка твоя, насколько я помню, на четвертушку немка.

— Стало быть, и я фольксдойч, — сказал Виорел.

— Что же ты, Виорел Георгиевич, изображаешь пролетарского парнишку из недр автостопа? Ты мог бы быть на моем месте.

— На вашем — нет.

Тут в складках тоги Умберто Икс заверещал мобильник, и он пошел прочь, болтая с Альбертино на их неотразимом эсперанто.

— Так ты у нас советский принц?

— Вроде того. Уже постсоветский, тяжелый случай.

— Что-то подсказывает мне, что теперь он будет раздумывать, прежде чем приказать нас укокошить и пустить на подпитку бульона.

— Раздумывать? Всяко не больше недели.

Подплыла наша любимая голова, рассматривала нас светлым большим глазом; я звала ее Венеркой, а Виорел — Калипсо. Ее создатель рассказывал нам на днях, как придумывал он имена своим креатурам, ей, в частности, перебирая имя за именем: Фебрия, Майя, Апрелия.

— Я хотел назвать ее Явчумонаприей; не догадались почему? ЯВление ЧУдесного МОгущества НАд ПРИродой.

— Чумо — что? — спросил Виорел.

Головастики женского рода помельче назывались калигариями.

— Здравствуй, Венерка, — сказала я.

— Привет, Калипсо, — сказал Виорел.

Рот ее приоткрылся в ответ, из розовеющих губ вышло облачко фосфоресцирующе-зеленого цвета.

— Поздравляю, — улыбнулся Виорел, — она с нами поздоровалась. Кто знает, может, это первое ку-ку на ее веку.

Возле нашего домика для гостей коротали время солнечные часы самых разнообразных видов и фасонов, мы любили сидеть на траве в их молчаливой компании; на севере нашей полянки стояла водяная клепсидра, сестра фонтанам, затаившая способность к речи воды.

— Твой отец был кто? — спросила я.

— Почему был? Он есть. Хотя можно, ты права, и так спросить. Он был военный разведчик.

— А наш Петр Умбертович Падуанский, он кто?

— Он у нас постсоветский граф Монте-Кристо, нашел клад, и не один, и не только свой нашел, отмыл, играет теперь в мировое господство.

— Мать честная, — сказала я, — так ведь ему зрители нужны!

— Зрители, актеры, суфлеры, драматурги, шиллеры, киллеры, восторженные толпы, бессильные враги и какой ни на есть Брут.

— И всего-то?

— Нет, еще ему нужна Нобелевская премия, чтобы сочинить — или заказать? — нобелевскую речь и выступить с ней, а также гребешок золотой из скифского кургана, чтобы подарить его Альбертино. Впрочем, на самом деле ему нужна только тихая заводь Пряжки.

— По-моему, что-то теперь должно перемениться. Может, он нас отпустит?

Переменился характер застольных бесед.

Вечером вышел он к ужину в косоворотке и стал рассказывать о Франциске Ассизском.

— Томили его искушения, он с ними боролся, выбегал на снег полуодетый, а то и вовсе голый, катался по снегу, чтобы охладить плотские страсти. Он лепил семь снежных баб, семь снеговиков, приговаривая: «Гляди, Франческо, вот эта толстуха — твоя жена, а эти четверо — твои дети, два мальчика и две девочки, а эти двое — твои слуги, слуга и служанка. Гляди на них неотрывно, они помирают от голода и холода, одень и накорми их всех до одного, Франческо, а если не можешь этого сделать, несчастный идиот, poverello, радуйся, что не о ком тебе пещись, кроме Господа». О себе говорил: «Sono idiota», а благонамеренные болваны переводчики переводили: «Я простец». В юности ушел он странствовать из богатого и благополучного отцовского дома… а, кстати, Виорел, ты, случайно, не зачитывался книжками о всякого рода благочестивых странниках, чтобы подражать им, презирать материальные блага, духовка, блин, превыше всего, не работал ли ты жонглером на Арбате или собачьим парикмахером в Питере, ну, автостопом-то, знаем, по миру болтался, завернувшись в плащ, и так далее. Ты в двадцать лет башкой не стукался? Но это я так, к слову. Иногда, когда не было снега, катался святой Франциск нагишом в терниях, после чего, как известно, они превращались в розы. Он проповедовал рыбам, птицам, волку из Губбио, прослушавший проповедь губбийский волчара стал кротким, точно овечка. Я мечтаю найти актера на роль святого из Ассизи и снять здесь о нем фильм. Наняв режиссера погениальней.