Ошибки рыб

— В вашем саду тернии не смогут превратиться в розы.

— В любую минуту садовники мне выкорчуют тернии, посадят розы любого сорта и цвета, немного компьютерных спецэффектов, дело техники, и дело в шляпе.

— Вам просто деньги вдарили в голову, как моча.

Смех в ответ.

— Тоже мне, осколок империи.

— Правильно, юноша, говорить «обломок империи».

— Ну, обломок, огрызок, ошметок, обглодок, какая разница.

— К слову, о розах. Пора для вас с вашей очаровашкой обустроить Эдем. Днями и займемся.

— Шел бы ты, — сказал Виорел, бросив вилку.

Он прошел метра два, четверговый Септимий нахмурил брови, повинуясь движению его бровей, вскочил Альбертино, двинулся было за Виорелом.

Виорел цыкнул на него:

— Держи дистанцию, красавчик!

— Сядь, Альбертино, пусть проветрится, скатертью дорожка.

Встав не с той ноги, называл он себя Никодимом. «Никодим живет анахоретом». «У Никодима всё не по понятиям».

— Да, да, когда я Никодим и еду поиграть в кегли, к кегельбану на сто метров никто не смеет подойти! Запах плебеев мне действует на нервы. Однажды, путешествуя инкогнито, я задремал в машине на обочине. Проснувшись, учуял я ненавистную вонь и услышал, как сидящие на грязной траве немытые русские автостопщики, чавкая сорванными с бесхозных деревьев апельсинами, разговаривали о своих подвигах, две дворняжки и один замызганный мосластый озабоченный пролетарий. Если ты патриций, Виорел, не лезь к плебеям!

Ему нравилось выходить к завтраку то голубоглазым, то чернооким, а однажды явились они с Альбертино на пару в ярко-лиловых контактных линзах (видимо, сработанных по его заказу), с глазами кроликов; видимо, он хотел произвести на нас впечатление, но мы не особо реагировали на его ужимки и прыжки.

Однажды, стоя на лестнице на второй этаж, он долго матерился по мобильнику.

— С русским партнером договаривается. Или киллера инструктирует по-свойски.

— Может, с приятелем о жизни говорят.

— Нет у него приятелей.

Надев наконец нечто тривиальное, интерстиль, демократическая курточка, кроссовки, улетел он с Альбертино в кегельбан. В его отсутствие садовники засуетились, сажали цветы, кусты, расставляли вазы с апельсиновыми и лимонными деревцами. К вечеру все угомонились.

Недалеко от нашего домишки коротал время маленький погреб.

— Пойдем, — сказал Виорел, открывая новодельную старинную дверь, — я там нашел кое-что.

Я думала, он покажет мне бутылку трехсотлетнего вина с затонувшего галиона или нацедит нам по кружке кьянти; но в конце погреба за главной бочкой отворил он еще одну дверцу и привел меня по уютному ухоженному коридору в подвал портика, где перетекали темные воды по шлангам, прозрачным трубам, маленьким водоемам, а в их подземных скрытых реках плавали еще не виданные дневным светом создания.

— Наверно, у греко-римских погребальных рек царства мертвых был такой цвет… умбра, йод, темень…

— И живцы возле весла Харонова на пассажиров перевозчиковой лодки глядели, те, само собой, у которых глазки наличествовали.

Подплыл к поверхности темного маслянистого вещества серо-зеленый живец с хвостом крокодильего детеныша, круглым брюшком, улыбающимся большим ртом (время от времени поворачивался он на спинку, похожий на ящера-дракончика с картины рейнского мастера «Райский сад», в правом углу картины, помнится, святая Доротея собирала вишни); вместо передних лапок у него были человеческие ручки кукленка.

Мы поднялись к люку на потолке по судовому трапу, услужливый люк, повинуясь светящейся кнопке, впустил нас в большой зал портика и бесшумно закрылся за нами.

Зал был пуст, никто нас не видел, кроме нашей любимой Венерки-Калипсо, плывшей за нами вдоль бортика темного аквариума-вивариума своего; она смотрела на нас как зачарованная, и ее волосенки струились за нею, точно водоросли на дне быстрого ручья.

— Какая ты, однако, красотка, Калипсо, — сказал Виорел. — Ты меня утешаешь в этом нашем неутешительном приключении. Если бы не ты, я боялся бы твоих собратьев-живцов до тошноты.

Какой-то звук услышали мы, похожий на смешок. Наша Венерка ушла на дно; тотчас же поднялся на поверхность глаз, медленно дрейфовал в сторону обращенного на восток солнечного дверного проема в обществе двух гаргулек, калигарий, и маленькой камбалы-герники.

В саду, повинуясь фантазии хозяина Лабораццо, садовники наставили табличек с цитатами, они торчали то там, то сям на бронзовых прутиках, блестящие латунные прямоугольники; выгравированные на них цитаты были подмазаны черной краскою, напоминали одновременно старинные таблички на дверях дореволюционной приличной публики (некоторое время, чуть ли не до послевоенных лет сохранявшиеся в недрах домов) и накладки на кладбищенских памятниках.

На первой встреченной нами сияющей самоварным золотом табличке прочли мы:

Выйдите от Дракона, пройдите аллеей Детей.

Людовик XIV.

Манускрипт 1703 г.

— Нет слов, — сказал Виорел.

Напротив, по другую сторону дорожки, вырастала из свежевысаженной резеды вторая рекомендация, тоже черным по сияющему: