Осколки мозаики

Я перестал звать, писать письма, перечитывать их из года в год. Я устал. Облезлый дон Жуан устал просыпаться с милейшими красотками, поочередно устраивающими истерики, скандалы, беременности. Я выгонял их, без сожаления. Но иногда прощался с ними и без повода, ибо приходила она. Я сказал - все реже и реже. И я уже не был уверен, что снова увижу ее. Я чувствую, как она проводит кончиками пальцев по волосам, по бровям, по ресницам. Легкими касаниями повторяет мой профиль, очерчивает губы, глаза смеются совсем не бесстрастно. Хочу поймать руку - спешу воочию увидеть и…

Я вновь грезил пройтись по бульвару, бродил осенними улицами, высматривая ее в квадратах окон, я не бредил. Я же знал, она живет в этом районе, и спешил вернуться в аллею с шумного перекрестка, на который уходит она и теряется. Много лет. После такого отчаянного пробуждения я столкнулся с Ольгой. Она с коляской и замужем, и счастлива, и, слава Богу. Я решил разыграть ее, может быть, сейчас проболтается.

— Ты помнишь капризную даму из палаты №209?

— Да, а что?

— Ну вот, поздравь, мы нашли друг друга.

Ольга вздрогнула, изменилась в лице и заспешила кормить спящего малыша, остановилась изумленно, услышав мое краснобайство о встрече в конце аллеи, о погоде солнечной в день, когда она стала моей тайной женой; о злоключениях с очередным ее разводом (других проблем нет); о венчании год назад - без единого гостя: икон и свеч было мало, еще пахло сыростью и побелкой (торжественность в душе). Мы были первыми в воспрянувшей церкви, которая все еще реставрируется – там, за клиникой. Я клялся в чистой правде, ее убеждая и кляня в том, что все должно было произойти раньше и проще. «Едва я вошел в палату - я понял, что хочу подарить ей бриллиантовые острова». - Ольга как-то странно отшатнулась от моей счастливой уверенности и, словно подписала приговор смертный своим ответом. Я накричал на нее.

— Нет! Почему нет?! Неужели я не способен увести жену номенклатурного миллионера? — Я даже встряхнул ее за плечи, обозвав дурой, ничего не смыслящей в жизни. - Желание дарить — желание! Желание гораздо важней самой возможности! Я со дна морского подниму эти острова, хотя она достойна большего. Ради красоты жеста подарю ей на день святой великомученицы Людмилы Чешской, день нашей свадьбы.

Ольга гладила меня по щеке, надеясь успокоить, но не верила. Плакал ребенок, она оправдывалась.

— Что я могу поделать, она велела сказать так, если ты устанешь, устал искать ее. Чем я могу помочь, если она так просила. Хочешь? Хочешь зайдем ко мне, я отдам ее вещи. Симпатичные тапочки можно прибить на стену. Сейчас это модно — вешать подковы, лапти. Косметичка и гребень с инкрустацией - музейные. Книга, записи (я их не читала), чашку, конечно, не отмыть. Лепестки присохли, конфеты окаменели. Столько лет. Много полезного для девушки я переняла от нее. Пригодилось, как видишь, муж не догадывается. Времени не хватает, но я не допускаю, чтобы он заметил не осветленные, отросшие корни волос.

Затем она проводила меня, болтая совсем не о том, что я хотел знать. Я обрывал ее, умоляя дать номер телефона, указать дом. Кричал ребенок истошно, но как во сне. Ударами колокола в висках отдавались горькие слова моей (так и не назвалась!). Я все еще слышу ответ, отравивший меня бесконечностью одиночества, ответ достойный щемящего проклятия, от которого она все-таки уходит. Уйдет всегда. С тех пор я избегаю детскую площадку с резными фигурами зверей, качелями, домиком Бабы-Яги бревенчатым, - разделившую бульвар на излюбленные аллеи. Одна уводит к нашей церквушке над набережной, другая — к перекрестку. Избегаю. Но и во сне я вновь и вновь переживаю тот день (утро?).

Ольга вздрогнула (медленно вытягивается лицо), поднимается с низенькой лавочки, заторопилась вдруг. И через десять лет хочется кричать: «Иди, не оглядывайся! Иди, не жалей блудливого игрока и писаку, который не пожалел твою юность и не вспомнил бы никогда, если бы не она – моя неуловимая мечта – бессонная, безымянная. Иди… Я не был твоим первым мужчиной, не навещал тебя, не был знаком. Никогда!»

Зачем она так изумленно оглянулась, услышав навязчивый бред хвастунишки? Остановилась всерьез и на мою растерянную улыбку строго прошептала: «Не может быть».

20. Перемена света

Белый свет, свет белый, свет белый… Белый цвет, белый. Потолок белый, ограниченный двумя линиями. Коридор. Линия над дверью, белой дверью, параллельна потолку, значит, пол не имеет растущего уклона? То тупая, то сверлящая боль вибрирует, заполняет пространство. Скольжение вертикально. Белый… потолок белый. Устала искать себя, а посему потолок исчезает плавно, стараясь не быть навязчивым. Вот и покой — золотисто светящийся овал. Пятнышко еще пульсирует, но уже легко и мне нечем пошевелить, причиняя себе боль.