Осколки наших сердец

Кролик был крепким, мягким и яростно трепыхался в моих руках. Я сунула его в руки матери – юной матери из моего сна.

Кролик ее укусил. Волшебный призрачный кролик из сна, даже будучи ненастоящим, остался диким и вонзил ей в руку острые зубы. Когда он раскрыл пасть, ей было еще шестнадцать, но в тот момент, когда его зубы сомкнулись на ее руке, она постарела и обрела знакомый мне облик.

Боль заставила ее вздрогнуть и сбросить оболочку, в которую ее поместила Марион. Она выронила кролика, и тот забился в угол. Прежде чем она успела раствориться и трансформироваться, я крепко схватилась за нее, будто только моя рука могла помешать ей исчезнуть. Я держала ее за руку, чувствовала, как она дрожит, и повторяла: «Мама, мама, это я». Тогда ее сон развеялся, все вокруг исчезло и остались лишь мы и тетя Фи, которая сидела на окутанной туманом земле, обхватив себя руками.

Мама попятилась, заговорила сама с собой.

– Это не она, – сказала она. – Это еще один сон.

– Это я, мам. Это я.

– Ты призрак. А может, на самом деле это ты, Марион? – В ее голосе послышалась ненависть.

– Ты должна меня увидеть, – голос срывался. Мама словно смотрела сквозь меня, ее взгляд царапал по коже. – Поверить мне.

– Айви, – голос тети Фи бальзамом пролился на сердце. – Ты как сюда попала? Дана, это она. Ты что же, не чувствуешь?

На мамином лице промелькнула надежда.

– Айви, – прошептала она.

Времени не было, надо было поскорее выбираться, но я слишком злилась и не могла себя сдерживать.

– Мне все известно, – выпалила я. – О золотой шкатулке, о Билли, и… обо всем.

– Обо всем, – повторила мама. Ее лицо напоминало рисунок углем с контрастными тенями. Рот скривился, глаза блестели от слез, щеки алели, как после хлесткой пощечины. – Ты все вспомнила?

– Да.

– О. – Она всхлипнула, зажав ладонью рот. На миг зажмурилась, потом взглянула на меня. – А ты помнишь… помнишь тот день в лесном заповеднике, когда мы встретили олениху и олененка?

Я стиснула зубы.

– Да.

Тут мой сон изменился, вокруг нарисовался иной пейзаж. Мы вместе стояли на серой траве под бесцветным небом. Тетя Фи сорвала несколько травинок, понюхала их, глядя на нас, как внимательный судья на спортивном состязании.

– А замок-батут? – спросила мама. – Помнишь?

– Не пытайся мной манипулировать.

– А помнишь, как ты вся покрылась сыпью, когда пыталась сварить зелье на удачу? А помнишь… боже, Айви! Помнишь лесной орех?

Я кивнула, сжав губы.

Мама выглядела как изнуренный годами заключения узник, внезапно удостоенный амнистии. Уставшие глаза светились новообретенным смыслом, под ними залегли круги.

– А помнишь, как написала свое первое заклинание? В день летнего солнцестояния. Ты всю ночь не спала, пила кофейное молоко. – Она коротко и звонко рассмеялась. – А как нашла свой волшебный камень?

– Я забыла о Билли, – прервала ее я. – Я лгала Хэнку. И потеряла половину своей жизни.

Ее сияющая улыбка померкла.

– Да.

– Зачем, мама?

– Если ты все вспомнила, то должна знать, зачем. – В ее голосе не было вызова. Скорее, безнадежность. Потом ее глаза расширились от ужаса. – О боже. Это она заперла тебя здесь, во сне? Марион?

– Я сама сюда попала, мам. Я нашла ее, а потом нашла вас. Ради бога, мам, – я топнула ногой, как ребенок, – прекрати меня недооценивать!

Небо разверзлось над нашими головами. Дождь падал на нас каплями мягкими, как ватные шарики, и, как медицинский спирт, высыхал, едва коснувшись кожи.

– Я хотела тебя защитить, – ее глаза казались огромными на изнуренном лице. – И я была неправа, я была дурой. Я все сделала не так. Но я всегда… всегда любила тебя.

– Но я не чувствовала этого. Такая любовь считается?

– Я наделала глупостей. Но я всегда тебя любила. Всегда.

– Любила? – жестоко ответила я. – Ты отняла у меня половину меня и засунула в коробку из-под обуви! А потом не смогла любить то, что от меня осталось.

Ее подбородок задрожал.

– Я не верю, что ты так думаешь.

– Пять лет, мам. Пять лет ты не смотрела мне в глаза!

– Мне было стыдно, Айви. Я мучилась от стыда. Я же… считай, покалечила тебя. Но я собиралась все исправить. Мы с папой договорились… что я верну тебе память, когда тебе исполнится восемнадцать. В восемнадцать мы хотели все тебе рассказать, открыть шкатулку, и…

– А в итоге открыла Марион. И ничего уже не исправить.

– Прости меня. За все.

Она плакала. Моя мама, которая никогда не плакала – даже когда Хэнк случайно прищемил ей пальцы дверью машины. И ее слезы подействовали на меня сильнее слов. Она задолжала мне эти слезы. Но все же этого было мало, и извинения поступили слишком поздно. Я все еще чувствовала себя ужасно.

– Прекрати! – сердито выпалила я. – У нас нет времени.

Никогда еще я не видела ее такой неуверенной, она была совсем не похожа на маму, которую я знала.

– А может, это единственное, на что у нас есть время.

– Что это значит?

Ласковый дождь усилился, капли били больнее. Вонзались в кожу, как осколки стекла.

Тетя Фи подставила ладонь, поймала пару капель, нахмурилась.

– Айви, – сказала она, – это точно твой сон?

– Все еще мой, – ответила Марион. Она стояла чуть в сторонке под зонтиком.