Осколки памяти

Герой Плотникова - Василий - следуя поверью, каждое утро черпает из колодца ведро воды и выливает: колодец должен быть живым, иначе замутнеет. А второй старик, тот, напротив, ходит к колодцу со своим чайни­ком - так всю жизнь с чайником для себя и проходил.

Бабка периодически отправляется с авоськой за хле­бом в ближайшую деревню, берет на всех.

Так они и живут втроем, на берегу реки, забытые всеми.

Совершенно дивную, душу переворачивающую му­зыку написал к "Осенним снам" великолепнейший ле­нинградский композитор Андрей Петров. Записывали в Ленинграде, из-за аварии в тон-ателье студии записи от­ключили отопление, и было холодно, как, наверное, в блокаду. Сидевшим в пальто оркестром дирижировал друг Андрея - грандиозный музыкант, талантливейший Евгений Колобов. Один великий Колобов не обращал внимания на холод и дирижировал в костюме, весь погруженный в музыку.

"Давай поженимся"

А потом случилась у них эта история "давай поже­нимся", когда Новиков предложил Макаровой "поджениться": вдвоем-то легче, не так тоскливо. Она и отвечает:

- Не могу. Я пойду у него спрошу.

- У кого?

- У портрета.

И эта сцена, когда она подходит к портрету мужа (муж-то на самом деле погиб с ребятами на ее глазах), спрашивает разрешения и потом долго внимательно смотрит, сыграна была блестяще. Возвращается и неожи­данно говорит:

- С тобой, Василий, жить буду.

На что Новиков восклицает:

- Ну, прямо комсомольская свадьба! Я ей предла­гаю руку и сердце, а она мне общежитие!

Стали они жить вдвоем с Василием, а Новикова, за­болевшего, забрали в больницу.

Снимали в обычной деревенской больнице, не украшали, ни, напротив, страха не наводили - вот как оно было, так и снимали.

Он там маялся и, не выдержав, однажды ночью сбе­жал, пришел к ним: "Примите, Христа ради, к себе. Не могу!" Умирать пришел. Попрощался с братом невес­ты, признал всю свою вину греховную, пошел, лег - и все.

Картина очень тонкая, глубокая по драматургии, и блистательно, с точки зрения актерского мастерства, ра­ботали и Макарова, и Новиков, и большущий, с огромны­ми ручищами Плотников, который во время съемок спрашивал, можно ли картошечки набрать. Набирал в картон­ный ящик картошки и посылал в Архангельск.

Коза

Нужна была коза, которую Галина Климентьевна Ма­карова в кадре подоила бы. Привезли козу - брыкается, не слушается, не дается. Я, впав в очередной режиссерский транс, давай помогать, показывать, как нужно бы взяться, как доить. "Умею я это делать, умею!" - говорит Макаро­ва. А подойти к ней не может - та не подпускает.

- Э-э, - говорит Галина Климентьевна, - не кре­стьянские вы дети, не знаете, как козу выбрать. Надо выбирать по хозяйке: вот если стоит бабушка чистень­кая, скромненькая, тихая, то и коза точно будет смир­ная. А если хозяйка растрепанная, нервная, размашис­тая, то у нее и коза такая. Тебе, деточка, понятно? - обращается она к ассистентке.

- Да.

Ассистентка поехала. Вскоре привозит и козу, и ста­рушку. Точно, как Галина Климентьевна сказала: бабуш­ка аккуратненькая, беленькая. Поставили козу - безро­потно стоит. А Галина Климентьевна погладила ее, покормила, что-то ей пошептала, между рогами почеса­ла - все, они уже подруги. И давай доить - только цзынькали в ведро струйки молока.

Галина Климентьевна знала все, светлая ей память.

"Ну, правильно, я же умирал"

Вспоминая картины и артистов, думаешь: "Боже мой, как ты, порою, был отчаянно смел!"

Снимали мы смерть героя Бориса Кузьмича. В ком­нате кромешная тишина. Поставили камеру, направили ее на лицо, с небольшим поворотом, чтобы не было вид­но пульсирующей артерии. Сам я нахожусь с противопо­ложной стороны - так, что мне видна другая.

- Я скажу, когда можно снимать, - говорит Нови­ков.

Подождали.

- Борис Кузьмич, можно?

- Давай, - отвечает, не открывая глаз.

Включилась камера... И я вижу по его лицу, что про­исходит нечто фантастическое: действительно умирает человек. Я вдруг перестаю смотреть на лицо и переклю­чаю все свое внимание на артерию: она начинает пульси­ровать медленнее, медленнее, еще медленнее и еще мед­леннее..., и вот уже колебаний не видно вовсе. Я пугаюсь.

- Стоп! - говорю. - Борис Кузьмич, мы сняли!

- Ну и ладно! - отвечает он весело. - Нормально получилось?^

Я говорю:

- До инфаркта меня чуть не довели!

- Чего?

- Да у вас ведь сердце останавливалось.

- Ну, правильно, я же умирал.

"О, Боже мой! - думаю. - Какой силы актер, како­го глубинного перевоплощения!"

Я ведь мог запросто снять портрет, показать, что умер и умер, а он артист такого уровня, что физически вошел в процесс приближения к смерти. О, Господи! Ка­кая должна быть у человека внутренняя силища, ведь больной, диабетик... Непостижимо.

Позже Борис Кузьмич не раз говорил мне, что это одна из самых любимых его ролей и самая трагическая.

"ПЛАЧ ПЕРЕПЕЛКИ"

Как начиналась война

Пришла нам с Иваном Чигриновым в голову мысль сделать по трем его книгам - "Оправдание крови", "Свои и чужие" и "Плач перепелки" - многосерийный фильм.