Оскорбление Бога. Всеобщая история богохульства от пророка Моисея до Шарли Эбдо

Однако многие из этих богохульств, может быть, надо было принимать не настолько всерьез, а скорее – в самом прямом смысле этого слова – в игровой форме. За игровым столом богохульный жест мужского превосходства был, возможно, менее направлен против других людей, чем в иных ситуациях, но мог быть понят как коллективно осуществляемая практика. Возможно, благодаря коллективной практике (как при подмигивании) агрессия была лишена серьезности. Во многих случаях само богохульство превращалось в игру. С этой точки зрения игрок-богохульник не столько отделял себя от своих товарищей по игре, сколько дистанцировался вместе со всем кругом от неучастников игры – богохульство служило групповой интеграции.

Особые ролевые и групповые сценарии богохульства во втором из упомянутых его аспектов, несомненно, являются наиболее сложными. Прежде всего, следует указать на характер богохульства как мужской языковой игры. Соревнование и спор, будь то в игриво-насмешливой или последовательно-кровавой манере, были описаны в этнологических трудах как важные средства установления и поддержания мужской идентичности (male bonding – «мужской связи»). У Михаэля Херцфельда действия богохульников можно понимать как черту ориентированной на соревнование «поэтики мужественности», в исполнении которой мужской субъект выстраивается и проверяет себя. Язвительные ругательства и проклятия были просто неотъемлемой частью выполнения социальных ожиданий being good at being a man («стараться быть настоящим мужчиной»)[442]. Это, вероятно, относилось ко множеству, если не к большинству, мужчин в старом европейском обществе.

Тот факт, что богохульство было межсословной практикой, не означает, что коммуникативный код в различных социальных контекстах не мог принимать свою собственную окраску. Ведь именно определенные группы мужчин использовали богохульную речь, использовали богохульство как интегрирующий код и воспроизводили роль «сурового» и «бесстрашного» мужчины в совместной коммуникативной деятельности. Для некоторых таких групп это проистекало из их повседневной или профессиональной деятельности: вряд ли удивительно, что конкистадоры, ландскнехты и солдаты использовали привычку к богохульному языку в качестве доказательства своей профессиональной готовности к насилию. То, что он был широко распространен среди моряков и извозчиков, было – как мы уже видели – вполне логичным. Различные оттенки богохульства могут быть особенно хорошо проиллюстрированы двумя противоположными социальными фигурами – аристократии и маргинальных групп. Йохан Хейзинга дал понять, что богохульство уже в XV веке могло считаться благородным видом спорта: «Что это ты, – говорит дворянин крестьянину [согласно рассказу Фруассара], – не дворянин, а возводишь хулу на Бога и сулишь дьяволу свою душу?»[443] Но для таких людей, как граф Готфрид Вернер фон Циммерн, ругань и сквернословие были не просто спортом; они вписывались в общую картину благородной самодраматизации.

Демонстративное, показное бесстрашие, телесный облик воина, несдержанная эмоциональность и спонтанные угрожающие жесты в его понимании составляют компоненты образа властителя, привычного к насилию, который должен был воплощать свои притязания на власть снова и снова, пока это правление еще не могло надежно закрепиться на столпах бюрократии и права, как в Новое время[444].

Одним словом, богохульство в данном случае принадлежало к вербальным инструментам репрезентации власти. Это соответствует тому, что ругательства и проклятия использовались и в других социальных ситуациях доминирования – мужчинами против женщин, отцами семейств против домочадцев и детей, а также кучерами и погонщиками против животных.