Оскорбленный взор. Политическое иконоборчество после Французской революции

Другие памятники, возведенные во искупление грехов Революции, подвергаются гораздо более энергичным атакам местных «патриотов»: если в Лионе коллективные надгробные часовни в коммуне Фёр и квартале Бротто удалось сохранить, часовня в городе Оранж, к 1830 году так и не законченная, стала объектом целого ряда иконоборческих нападений. Ее местоположение, ее заказчики и ее назначение — все придавало ей репутацию контрреволюционного семафора. Часовня эта, спроектированная архитектором Каристи, вначале предназначалась для захоронения жертв революционного трибунала, а местом для нее была выбрана площадь, где некогда стояла гильотина: этого требовала логика искупления и очищения от злодеяний гражданской войны. Заказчики часовни — родственники казненных жертв — выступали в роли «подрядчиков памяти»[1363], близких к «партии несговорчивых», как выражается супрефект-орлеанист Огюст Гаспарен в 1831 году[1364]. По его мнению, «под покровом религии» скрывается политический проект «отмщения». Сами слова были вывернуты наизнанку: собирались построить надгробный памятник, а построили памятник «искупительный». Ежегодные мессы были учреждены навечно в память о начале и конце работы революционного трибунала. Памятник, задуманный как «вечный», призван без конца воспроизводить эмоции, разъединяющие нацию. Вывод супрефекта категоричен: памятник носит «политический характер»; необходимо разрушить часовню (впрочем, незавершенную), увековечивающую память о гражданской войне, символ «ненависти». «Оранжу нечего искупать, — уверяет Гаспарен. — Грубая сила навязала ему унизительную необходимость пережить пролитие крови. Теологическое коварство обрекает его на новое унижение — смириться с памятником обману»[1365]. Памятники, которые лгут, должны быть разрушены, а иконоборчество — операция по раскрытию правды: этим аргументом пользуются все постреволюционные иконоборцы, в данном же случае они подкрепляют его разоблачением замаскированного теолого-политического проекта.

Однако местная администрация не торопится исполнять приказ о разрушении памятника. Поэтому анонимные «патриоты», сознающие, какую власть имеют камни, стремятся ускорить течение событий. Октябрьской ночью 1831 года «раздался взрыв: перед входом в часовню была заложена мина»[1366]. Однако местные и общенациональные власти по-прежнему медлят с окончательным разрушением, поскольку опасаются реакции «белых»; тем временем некоторые «патриоты», со своей стороны, требуют возвести искупительный контрпамятник в честь маршала Брюна, убитого в Авиньоне в 1815 году[1367]. В январе и апреле 1836 года следуют новые «покушения», на сей раз с помощью петарды, а префект отвечает на них новыми проволочками… И только после революции 1848 года новый республиканский муниципалитет наконец приказывает убрать с площади последние остатки спорного и полуразрушенного памятника.

Иконоборческая перезарядка и умиротворение эмоций, 1831–1832

С легкой руки Альфонса Дюпрона представители религиозной антропологии пользуются понятием «сакральная перезарядка», которое хорошо тем, что подчеркивает прерывность присутствия сакрального в жизни: после периода равнодушия и забвения предметы, реликвии, мощи святых внезапно вновь обретают могущество[1368]. Сходным образом обстоит дело и с политическими знаками: в какие-то периоды они оставляют людей сравнительно равнодушными, а затем равнодушие сменяется сильными аффектами. В 1831 году наблюдается именно такая перезарядка: знаки свергнутой монархии (королевские лилии, а также кресты) делаются предметом ненависти, способной возбудить толпу, привести к бунтам и систематическим чисткам публичного пространства. Поэтому иконоборчество 1830 года разыгрывается в следующем году с новой силой. Эпизод, давший толчок процессу, изучен очень хорошо, последствия же его в общенациональном масштабе известны куда меньше. 14 февраля 1831 года одновременно с заупокойной мессой по поводу годовщины убийства герцога Беррийского начинает распространяться слух о заговоре с целью восстановить на престоле свергнутую ветвь Бурбонов. Это означало бы, что революция 1830 года не только «украдена», но и вообще совершилась напрасно.