Оскорбленный взор. Политическое иконоборчество после Французской революции

В начале августа 1830 года один парижский художник выходит на дежурство в национальной гвардии. Он участвует в охране Ратуши, еще не остывшей от революционных баталий. Во внешнем дворе он обнаруживает в куче щебня странный зубчатый предмет. Рассмотрев его получше, он узнает реликвию 1789 года, один из многочисленных макетов Бастилии, которые «патриот Паллуа» сразу после взятия крепости изготовил из ее камней. Продолжая рыться в земле, точно ветошник, художник-гвардеец находит там «остатки бюстов разных эпох, лик Наполеона, воротник Людовика XVIII, маску Карла Х. Все наши революции были запечатлены там с отвратительной, оскорбительной достоверностью»[1599]. Этот урок политической археологии очень много говорит о послереволюционном иконоборчестве и его восприятии современниками. Смесь старых знаков напоминает, как много эпох и правлений сменилось после 1789 года. Создается впечатление, что при каждом политическом сломе должны бесконечно повторяться одни и те же жесты, разыгрываться одни и те же сцены.

А между тем… При схожести жестов сколько мнимых преемственностей! XIX век вовсе не повторяет иконоборчества «Великой» революции. Из-за табуированности вандализма масштаб разрушений уменьшается очень существенно. Изменяется и набор знаков затушеванных или уничтоженных: отныне насилию подвергаются в основном знаки суверенной власти и политической принадлежности. Иконоборчество остается способом воздействовать на историю и настоящее, но воздействовать более точечно. Ни одна из революций XIX века не зашла так далеко по пути обновления и возрождения времени и пространства, как их старшая сестра. Иконоборчество становится умеренным, делается предметом обсуждения (впрочем, оно уже было таковым в начале Революции 1789 года[1600]) под бдительным присмотром граждан, оценивающих вредоносность тех или иных знаков. Своеобразие того периода в истории иконоборчества, который мы только что рассмотрели, определяется соединением множества обстоятельств: шаткость правительств и доступность суверенной власти; превознесение народного суверенитета, утилитарное, а порой и циническое, но неизменно находящее выражение в иконоборчестве; вера — впрочем разделяемая не всегда и не всеми — в могущество политических образов и в институциональную силу знаков; массовое визуальное воспроизведение иконоборческих эпизодов, позволяющее видеть их с далекого расстояния; неослабевающая тревога полицейских по поводу знаков возмутительных и призывающих к сборищам; острая борьба за власть над гражданским пространством; включение иконоборчества в репертуар протестных акций; рождение иконоборчества мемориального и искупительного; оценка вредоносности знаков исходя из морали «общего блага»; иконоборчество как инструмент, используемый не только противниками власти, но и блюстителями порядка, ищущими противоядие от революций.

Таблица 3. Три режима иконоборческих действий в XIX веке

Изучение всех этих жестов позволяет построить грамматику иконоборческих акций в XIX веке. В ней представлены «идеальные типы», приспособленные к конкретному периоду, и она, разумеется, может быть уточнена или исправлена. Мы выделяем три «режима» иконоборческих действий[1601], каждый со своей особой темпоральностью и особыми акторами (таблица 3). Под этими режимами мы понимаем основные способы обращения со знаками уничтожаемыми или изменяемыми, иначе говоря, основные способы действовать, а также оправдывать свои действия или ожидать от них определенного эффекта.

Режим суверенитета соответствует исключительному времени или неопределенности настоящего момента, когда кажется, что суверенная власть доступна, что разные варианты будущего возможны. Коллективные ожидания направлены на захват власти, пусть даже он будет чисто символическим, и/или эфемерным, и/или служащим интересам других. Иконоборчество функционирует как утверждение суверенитета. Мощь, приписываемая образам и знакам, в этот момент достигает максимума. Такое иконоборчество часто берется на вооружение толпами, которые избирают своими мишенями многочисленные знаки суверенитета (от вывесок лавок, украшенных знаками власти, до портретов государя). Кроме того, оно ритуализируется в формах, как правило, карательных: заочные казни изображений, позорящие шествия, присвоение светских реликвий. Для некоторых участников восстания это становится способом принять участие в коллективной истории, проявить «революционный протагонизм». Иконоборчество может принять форму зрелища (таково сожжение трона в 1848 году или удаление орлов в 1870‐м). Оно может тиражироваться в изображениях. Избавление от знаков производится в спешке, в угаре, в форме визуальной чистки (как, например, в Тюильри в 1848 году). Оно облегчает жизнь в настоящем и приближает будущее — открытое, но часто не оправдывающее надежд. Разрушив, разбив, стерев в порошок знак власти, люди обнаруживают, что он был пустым, полым. Реальная власть все равно остается недосягаемой: мощь очень скоро оборачивается «немощью»[1602].