Ослиная порода. Повесть в рассказах

А в серванте за стеклянной дверцей стояла мамина шкатулка, крышка которой напоминала минарет турецкой мечети. В шкатулке лежали деньги. Среди прочих бумажек я высмотрела пять рублей, манивших к себе, будто магнит. На пять рублей можно было купить несколько жвачек «Турбо» и стакан грушевого сока за углом. Это было несметное богатство.

Конечно, мне объясняли, что воровать нехорошо. Порядочные люди так не поступают. Но, оправдывая свой поступок тем, что Бог простит, а мама не заметит, я пошла на дело. К тому же вездесущий осел упрямо внушал мне, что торговля у нас – дело семейное и, значит, часть выручки должна идти на мои удовольствия.

Мама как-то сказала, что обед и ужин, которыми меня кормят за работу по дому, являются, несомненно, убыточными вложениями, но полагаются для ослиных созданий. Меня такое положение дел не устраивало.

Подкравшись к серванту, я открыла громоздкую стеклянную дверцу, засунула руку в глубину шкатулки и, нащупав пять рублей, крепко зажала их в кулаке. Крышка шкатулки предательски звякнула, заставив меня икнуть от страха, однако, оглянувшись, я убедилась, что прабабушка мирно спит, и перевела дух. Пять рублей перекочевали в мой карман.

В этот самый момент в комнату вошла мама.

Маму я боялась как огня, поэтому решила незаметно проскочить в коридор.

– Стоять! – раздался грозный окрик. – Что ты тут делала?!

Левый прабабушкин глаз открылся, и вкрадчивый голос произнес:

– Воровка! Она думала, что я сплю. Прокралась и стащила пять рублей!

Так впервые в жизни я попалась на воровстве. Я была обыскана (быстро спрятать пять рублей под кровать не получилось), загнана в проем между столом и шкафом, где, дрожа от ужаса, выслушала суровый приговор: порка ремнем без всякой жалости.

Это означало следующее: мама держала меня одной рукой за шкирку, а другой рукой хлестала ремнем, монотонно читая лекцию о хорошем поведении.

Когда меня били молча – это еще можно было стерпеть, но вот с лекцией… тут я переходила на дикий вой.

Напрасно добрая соседка Марьям стучала в нашу дверь с криками:

– Лена, отдай ребенка!

Мама была непреклонна.

– Ты хочешь стать воровкой? – спрашивала она и, не дожидаясь ответа, оставляла новый красный след на моей коже. – Не было в нашей семье воров! Но раз ты решила, я дам тебе совет: будь лучшей. А решишь жить как праведник – молись, молись и погибни за человечество! Переквалифицируешься в вора – пусть люди называют тебя главой преступного мира! Добивайся совершенства во всем! Ты меня поняла?!

Поскольку мама увлеклась монологом, то про ремень на какое-то время забыла. Но голос гремел:

– Это же надо так попасться – «прабабушка спит, глаза закрыла»! За это я буду пороть тебя усердней! Потому что с таким подходом ты никогда никем не станешь! – Мама заметила, что философия ее увлекла, и вспомнила про ремень. – Любишь истории и сказки? Может, получится у тебя рассказики писать, только на них не проживешь, не заработаешь на хлеб с маслом… Вот тебе, вот, вот!

Потом, стоя в углу, я ковыряла пальцем штукатурку, ибо обои давно были содраны в этом месте, и думала, что мне, вероятно, не суждено стать такой знаменитой, как Робин Гуд или Багдадский вор.

Голубь

Раз в полгода мама затевала генеральную уборку. От ежедневной уборки генеральная отличалась – притом сильно.

Если каждый день мамино ухо ласкало мое шорканье веником по вредному бордовому паласу-пылесборнику, а глаз услаждали протирка пыли и мытье полов три раза подряд – чтобы каждая паркетная дощечка излучала сияние, во время генеральной уборки нужно было пересмотреть содержимое всех книжных шкафов!

Шкафов и полок у нас дома было много, поэтому обычно такая уборка затягивалась на несколько дней. Все книги тщательно перебирались, порванные страницы – лечились клеем. Документы, фотографии, дневники бабушки и прабабушки, письма за последние сто лет и старинные открытки сначала следовало прочитать и только затем аккуратно сложить.

– Нельзя забывать историю! – твердила мама, когда я пыталась читать переписанный от руки в начале двадцатого века катехизис.

Почерк ветвисто петлял по желтым страницам и завораживал меня.

– Это еще прабабушка писала. Было ей тогда пятнадцать лет…

И я сразу представляла девушку, которая при свечах выводит в тетрадке слова, пытаясь понять смысл жизни…

Иногда мы находили рисунки. Они были сделаны простым карандашом, но являлись произведением искусства: такие можно выставлять в любом музее мира!

– Это прадед рисовал. Еще до армии. До Первой мировой! Какая точность, какие линии! А это – бабушка изобразила юную Татьяну, которая пишет Онегину письмо…

– Я тоже так хочу! – любуясь лицами, озаренными небесным светом, восклицала я.

– Здесь талант. Дар от Бога! Художественная школа! Ты у меня ни петь, ни рисовать не умеешь… Одно наказание! – вздыхала мама.

Как завороженная смотрела я на письма людей, которых давным-давно не было на этом свете: они признавались друг другу в любви, просили прощения, приглашали на именины, поздравляли с Пасхой.