Османец

Энтони тоже было интересно это узнать. Он отправился во дворец Корнаро. Был поздний вечер, и, хотя заходящее солнце всё ещё искрилось на колокольнях собора Святого Марка, воздух стал прохладным. На улицах, площадях и мостах прогуливалась нарядная публика, находившаяся, казалось, в наилучшем расположении духа. Дож ещё не объявил о падении Фамагусты. Люди знали только о том, что турецкий адмирал посажен в тюрьму и что его наверняка будут пытать, чтобы он выдал секреты.

Никто не обратил внимания на высокого чисто выбритого мужчину, которого сопровождали четыре охранника. Его короткие волосы были спрятаны под чёрной бархатной шляпой, тёмно-синие жилет и короткие штаны делали его похожим на итальянца.

Энтони затаил дыхание, когда, пройдя через ворота, оказался в садике за чугунной оградой, обвитой виноградом.

Охранники остались на улице. Энтони смотрел на единственную дверь, которая вела из садика во дворец.

Через несколько минут в проёме двери появилась Барбара.

Она очень изменилась, превратившись из турчанки в знатную венецианку. На ней было тёмно-красное бархатное платье с огромными подкладными плечами, по низу рукавов и нижней юбки шла кайма из тяжёлого бархата, шею и запястья украшали рюши из газа. Зачёсанные назад волосы открывали лицо. Как всегда, она была прекрасна, но никогда Энтони не видел её такой великолепной.

Барбара остановилась, её лицо выражало недоумение.

— Вас смутило, синьора, отсутствие бороды? — тихо спросил Энтони.

— Энтони? Господин мой? — Барбара с трудом признавала мужа.

Энтони протянул руки, и через мгновение жена была в его объятиях.

— О, Энтони... У меня такое чувство, что я нарушила супружескую верность.

— Я хочу, чтобы мы смогли вспомнить о ней, дорогая, — сказал Энтони. — У меня только несколько минут. — Он отстранил жену от себя. — Твой дядя посылает меня в Мессину.

— Значит, ты идёшь на войну? А мы остаёмся здесь?

— Ты будешь в безопасности. Дож дал мне слово. Живи ради наших сыновей, если я не вернусь.

— Но ты вернёшься, Энтони... — вцепилась в мужа Барбара. — Поклянись мне.

— Я вернусь, — сказал он, целуя жену.

— И тогда?

— Тогда мы будем по-настоящему счастливы...

Энтони ни словом не обмолвился о наказании за поражение, потому что поражения быть не могло. Если он не сможет победить, то умрёт в сражении...

Хоквуд не страдал отсутствием уверенности в себе.

Барбара подвела Фелисити и сыновей, чтобы Энтони попрощался с ними.

— Я хочу пойти с тобой, отец, — умолял Джон. — Я ведь могу быть твоим адъютантом...

— Ты должен заботиться о матери, — попросил сына Энтони. — Во всяком случае до моего возвращения.

— И это, — спросила Фелисити, обнимая сына, — действительно будет завершение?

— Для меня, мама, — пообещал Энтони.

Энтони в сопровождении Халила вернулся во дворец Виньеро. Перед полуночью он, адмирал и помощники адмирала покинули Венецию. Дож хотел, чтобы Энтони был подальше от города ко времени назначенной казни.

Мочениго ступил на политический путь такой же опасности, по которому всегда шли Хоквуды. Он задумал пошатнуть власть Османской империи и восстановить былое величие своей республики. Двигаясь к достижению этих целей, он обходил любую оппозицию и всё же не мог гарантировать, что Энтони не уничтожит один из сторонников мирного договора.

На материке уже ждали лошади, и посольство немедленно отправилось в путь. Хоквуд очень устал, ему необходимо было отдохнуть. Виньеро понимал это и сразу вскоре после выезда из города объявил привал. Отряд расположился на ночлег прямо под августовским небом.

На следующий день их путь лежал уже по папской территории. Энтони вспомнил, как мать рассказывала о великом дяде Вильяме, который шёл этой самой дорогой восемьдесят лет назад. Путешествие Энтони было спокойным, потому что он передвигался под флагом нового союзника Папы Римского — Венеции — и к тому же с адмиралом Виньеро.

Через три недели они добрались до Рима.

Виньеро предупредил Энтони, чего следует ожидать. В Истанбуле капризы протестантов, восставших против Рима, не понимали или не обращали на них внимания. Христианство для турок оставалось чужим миром. На Западе, однако, религиозный раскол, который длился долгие жизни одного поколения, считался гораздо большим кризисом, чем укрепление власти турок.

Ранее папы противостояли новой идеологии и не знали, как к ней относиться. Но Пий V — когда-то пастушок по имени Антонио Гислиери — никогда ни в чём не сомневался.

В течение пяти лет своего продвижения к папству он решительно пошёл в атаку на то, что считал моральной распущенностью. Он запретил алкоголь в Ватикане, убрал проституток с улиц Рима в маленький район, отдалённый от города, в котором на домах висели красные фонари, запретил воскресные развлечения, наложил проклятие на богохульство и приказал всем священникам проводить время в основном в своих епархиях, а не в Риме и ввёл ежедневный пересказ катехизиса. Все, кто ослушивался, представал перед инквизицией.