Основания девятнадцатого столетия

Насколько невозможно сохранить Церковь полунациональ­ной, т. е. независимой от Рима, не отделив ее решительно из римской общности, показала позже история. Как Франция, так и Испания и Австрия отказались подписать решения церковно­го собора Триента, особенно Франция, пока имела королей, храбро спорила об особых правах своей галликанской церкви и священников. Но постепенно все больше укреплялась непоко­лебимая римская доктрина, и сегодня эти три страны были бы рады получить как дар милости ту давнишнюю, относительно свободомыслящую точку зрения дней Тридентского собора. Что касается школьной реформы Лютера — к которой он стре­мился со всей силой одинокого великана, — то наилучшим до­казательством его политической прозорливости является то, что иезуиты немедленно стали ему подражать, создавали шко­лы, писали учебники с теми же заголовками и с тем же распо­ряжением, как у Лютера.⁴²³

Свобода совести — прекрасное достижение, если дает ос­нову для настоящей религиозности, но современная предпо­сылка, что любая Церковь уживается с любой политикой — безумие. В искусственной организации общества Церковь образует самое центральное колесо, т. е. важную часть поли­тического механизма. Правда, это колесо в общем механизме может иметь большую или меньшую важность, но его струк­тура и деятельность не могут не оказывать влияния на целое. Рассматривая историю европейских государств от 1500 года до 1900 года невозможно не признать, что римская церковь оказывает огромное видимое влияние на политическую исто­рию наций. Следует взглянуть на (основные по количеству) принадлежащие к римско-католической церкви нации и на так называемые «протестантские», т. е. не римские нации! Выво­ды будут, возможно, различными, но кто станет отрицать влияние Церкви? Кое-кто, очевидно, будет утверждать, что здесь речь идет о расовых различиях, и я сам придавал такое большое значение физическим особенностям, как основе нравственности личности, что в последнюю очередь будут от­рицать справедливость такого взгляда.⁴²⁴ Но нет ничего опас­нее, чем стремление сконструировать историю на основании одного-единственного принципа. Природа бесконечно слож­на — то, что мы обозначаем расой, в рамках определенных границ является пластическим феноменом, и как психиче­ское может влиять на интеллектуальное, так и интеллектуаль­ное может влиять на психическое. Предположим, например, что религиозная реформа, бушевавшая некоторое время в ис­панском дворянстве готского происхождения, нашла бы в лице пылкого, смелого князя человека, способного — пусть даже огнем и мечом — освободить нацию от Рима (будет ли он принадлежать к лютеранам, цвинглианам, кальвинистам или иной секте, несущественно, главное — полное отделение от Рима). Думает ли кто-нибудь при этом, что Испания, пропи­танная иберийскими элементами и элементами хаоса народов, находилась бы там, где она находится? Конечно, никто так не думает, по крайней мере то, кто как я видел этих храбрых мужчин, этих прекрасных, огненных женщин и знает, как эта бедная нация была угнетена и скована Церковью и (как говорят англичане) «загнана», как церковники в зародыше ломали всякое индивидуальное спонтанное проявление, со­действовали вопиющему невежеству и систематически взра­щивали детское, унижающее достоинство суеверие и идолослужение.

Что это не вера сама по себе, не почитание той или иной дог­мы, но Церковь как политическая организация оказывает такое влияние, видно из того, что там, где римская церковь должна была утверждать свое право на существование в борьбе с дру­гими церквами, она принимает другие формы, способные удовлетворить людей, стоящих на высокой ступени культуры. Еще лучше это видно из того, что лютеранская, а также прочие протестантские догматы как таковые имели не очень большое значение. Слабым местом у Лютера была его теология.⁴²⁵ Если бы она была его сильной стороной, он не был бы годен к сво­ему политическому делу, так же как его Церковь. Рим — это политическая система, поэтому ей должна быть противопо­ставлена другая политическая система, иначе все свелось бы к старой борьбе, которая продолжалась уже полтора тысячеле­тия, между правоверием и ересью. Генрих фон Трайчке может называть кальвинизм «лучшим протестантизмом», если ему так нравится,⁴²⁶ в действительности, Кальвин был чисто ре­лигиозным реформатором Церкви и человеком с железной логикой, потому что ничто не следует более ясно из последова­тельно проводимого учения о предопределении, как ничтож­ность церковных действий и ничтожность священнических притязаний. Но мы видим, что учение Кальвина было слишком теологическим, чтобы перевернуть римский мир, для этого оно было, помимо всего, слишком рациональным. Иначе действо­вал Лютер, немецкий патриотический политик. Его мышление не заполняла догматическая педантичность, скорее она была на втором месте. Главной была нация: «Я родился для моих немцев, им я хочу служить!» — восклицал этот замечательный человек.