Основания девятнадцатого столетия

То, что я начинаю эту главу и вместе с этим новый раздел произведения со ссылки на Италию, происходит не из–за какой–то хронологической добросовестности. Было бы недопус­тимо утверждать, что rinascimento свободной германской ин­дивидуальности началось в Италии, скорее там только выросли его первые непреходящие цветы культуры. Но я хо­тел бы обратить внимание на то, что даже здесь, на юге, у во­рот Рима, воспламенение гражданской независимости, про­мышленного труда, научной серьезности и художественной творческой силы было полностью германским действием, при этом антиримским. Об этом свидетельствует взгляд на то вре­мя (к которому я еще вернусь), ничуть не меньше — взгляд на сегодняшний день. Два обстоятельства тем временем способ­ствовали уменьшению и ослаблению германской крови в Ита­лии. Первое — беспрепятственное слияние с неблагородным смешанным народом, второе — истребление германского дво­рянства в бесконечных гражданских войнах, в битвах между городами, в результате кровной вражды и иных проявлений диких страстей. Стоит только прочитать историю одного из тех городов, например, почти полностью готско-лангобард- ской общественной верхушки Перуджии (Perugia)! Почти непостижимо, что при таком непрерывном уничтожении це­лых семей (начавшемся после того, как город стал независи­мым) отдельные ветви остались почти истинно германскими до XVI века, но затем германская кровь была исчерпана.²³⁶ Очевидно, торопливо достигнутая культура, энергичное освоение чужеродного образования, к тому же, как резкая противоположность, внезапное открытие родственного элли­низма, возможно, начинающееся скрещивание с ядовитой для германцев кровью... очевидно, все это не только привело к удивительной вспышке гения, но одновременно породило не­истовство.²³⁷ Если требуется объяснить родство между гением и безумием, то в Италии это Tre-, Quqttro и Cinquecento! Имея непреходящее значение для нашей новой культуры, этот «ре­нессанс» сам по себе тем не менее производит скорее впечат­ление пароксизма умирающего, чем явления, гарантирующего жизнь. Как по волшебству вырастает тысяча великолепных цветов там, где до этого царило однообразие духовной пус­тыни, все вдруг расцветает, пробуждающийся талант с го­ловокружительной быстротой достигает небывалых высот: Микеланджело мог бы быть почти единственным личным уче­ником Донателло, и только по воле случая Рафаэль не учился у Леонардо. Наглядно представить себе эту одновременность можно, если подумать, что годы жизни Тициана простираются от Сандро Боттичелли до Гвидо Рени! Но пламя гения погасло быстрее, чем вспыхнуло. Когда сердце билось особенно гордо, тело уже полностью разлагалось. Ариост (родился за год до Микеланджело) называет Италию, окружавшую его, «воню­чей клоакой»:

О d'ogni vizio fetida sentina,

Dormi, Italia imbriaca!

Orlando furioso. XVII, 76