Основания девятнадцатого столетия

Чтобы ориентироваться в истории становления нового мира, мы никогда не должны упускать из виду его специфиче­ский германский характер. Потому что, если мы говорим о че­ловечестве в общем, если мы думаем, что видим в истории развитие, прогресс, воспитание и т. д. «человечества», мы по­кидаем надежную почву фактов и витаем в воздушных абст­ракциях. Этого человечества, о котором уже так много фило­софствовали, что оно страдает тяжелым недугом, вообще не существует. Природа и история дают нам большое количество различных людей, но не одно человечество. Даже гипотеза, что все эти люди как побеги одного-единственного древнего рода физически родственны друг с другом, имеет такую же цен­ность, как теория о небесной сфере Птолемея. Потому что она наглядно поясняла очевидное, видимое, в то время как всякое умозрительное рассуждение о «происхождении» людей под­ступается к проблеме, которая прежде всего существует только в фантазии мыслителя, не дана опытом, и выслушана перед ме­тафизическим форумом, чтобы быть проверенной на допусти­мость. Если же этот вопрос о происхождении людей и их родстве друг с другом однажды выйдет из области фраз в об­ласть эмпирически доказуемого, с его помощью трудно будет дать оценку истории, так как всякое объяснение на основании причин подразумевает regressus in infinitum. Это похоже на развертывание географической карты: мы постепенно видим новое, но такое новое, которое принадлежит старому, даже если полученное таким образом увеличение рассматриваемой площади обогащает наш ум, но каждый отдельный факт оста­ется прежним, и весьма сомнительно, что суждение станет зна­чительно более острым благодаря знанию всех взаимосвязей, зато вполне вероятен противоположный результат. «Опыт без­граничен, потому что всегда может быть открыто новое», — говорит Гёте в своей критике Бэкона фон Верулама (Bacon von Verulam) и так называемого индуктивного метода. Сущность же и цель суждения есть ограничение. Острота, а не объем обу­словливают превосходство суждения, поэтому всегда не так важно, сколько охватывает взгляд, как насколько точно. По­этому внутренне оправданы новые методы исследования ис­тории, которые перешли от общих философствующих объяс­нений к точным отдельным фактам. Пока историческая наука блуждает в «безграничных эмпиреях», она не дает ничего, кро­ме «перелопачивания ощущений» (как в праведном гневе бра­нит Юстус Либиг (Justus Liebig) определенные индуктивные методы исследования).²⁴⁷ С другой стороны, совершенно оче­видно, что точное знание одного-единственного случая дает для суждения больше, чем обзор тысячи туманных случаев. Древнее выражение поп multa, sed multum повсюду оправдыва­ется и учит нас — с первого взгляда это незаметно — правиль­ному методу обобщения, который состоит в том, что мы никогда не покидаем область фактов и не успокаиваемся, по­добно детям, при так называемых «объяснениях» из причин (меньше всего при абстрактных догмах о развитии, воспитании и т. д.), но стараемся более четко увидеть сам феномен в его ав­тономном достоинстве. Если необходимо упростить отдален­ные исторические комплексы, но правдиво обобщить их, необходимо взять неоспоримые конкретные факты, не подводя под них теорию. Вопрос «почему» потребуется, но он должен возникать во вторую очередь, не в первую. Преимущество остается за конкретным. Вооружившись абстрактным поня­тием человечества и связанными с ним предпосылками, рас­сматривать явления истории и судить о них есть безумное начинание. Люди, существующие в действительности, со сво­ей индивидуальностью, с национальными различиями — это все, что мы знаем о человечестве, этого мы и должны держать­ся. Таким конкретным фактом является, например, эллинский народ. Являются ли эллины родственным народом с народами Италии, кельтами и индоиранцами, соответствует ли различие их родов, которое мы видим уже в древности, различной степе­ни смешения людей отдельного происхождения или является следствием географических условий и т. д., — все это спорные вопросы, ответ на которые, даже самый точный, ничего не из­менит в великом, неоспоримом факте эллинизма с его особым, не похожим ни на какой другой, языком, с его особыми добро­детелями и пороками, его невероятным талантом и своеоб­разной ограниченностью духа, его непостоянством, трудолюбием, его сверххитрыми методами ведения дел, его философским досу­гом, его головокружительным полетом фантазии. Такой факт ис­тории полностью конкретный, очевидный, ощутимый и одновре­менно неисчерпаемый. Право же, нескромно с нашей стороны, что нас не удовлетворяет подобная неисчерпаемость, но совсем глупо, если мы этот феномен (вновь говоря словами Гёте) не оцениваем по достоинству, но пытаемся пространно «объяснить», в то время как в действительности только разбавляем его, пока глаз не пере­станет его различать. Например, когда творческие достижения эл­линов объясняют финикийскими и другими псевдосемитскими идеями и воображают, что объясняют таким образом это беспри­мерное чудо. Бесконечный и необъяснимый феномен эллинизма этим фактом только расширяется, но ни в коей мере не объясняет­ся. Финикийцы внесли элементы вавилонской и египетской куль­туры повсюду, почему же посев взошел только там, где жили эллины? И почему не у тех же финикийцев, которые должны сто­ять на более высокой ступени образования, чем те люди, которым они, якобы, едва только передали начала образования?²⁴⁸