Основания девятнадцатого столетия

Как сказано, здесь в основе лежит недостаток очень просто­го и необходимого философского взгляда: прогресс и вырож­дение могут быть высказаны об индивидуальном, но никогда об общем. Чтобы говорить о прогрессе человечества, нужно взглянуть на общее явление человека с такого большого рас­стояния, чтобы все, что составляет для нас историю, исчезло. Может быть, тогда можно понять человечество как индивиду­альное явление, сравнить его с другими аналогичными явле­ниями — например, на других планетах — и наблюдать их прогресс и упадок. Однако такое гипотетическое наблюдение за звездами не имеет для нас сегодня практической ценности. Желать привести нашу германскую культуру в органическое соотношение прогресса или упадка с эллинской едва ли разум­нее, чем уже упоминавшееся равенство Бакля (Buckle) между финиками и рисом. Наоборот, это менее разумно, потому что финики заметно отличаются от риса, кроме того, рассматрива­ются как общее, неизменное, в то время как мы при каждом сравнении опускаем именно отличающее и не думаем, что ин­дивидуальное неповторимо, поэтому законченно и абсолютно. Можно ли утверждать, что Микеланджело — это прогресс по сравнению с Фидием? Шекспир — с Софоклом? Или это упа­док? Можно ли извлечь из подобного утверждения хотя бы тень смысла? Конечно, так не думает никто. Но никто не при­знаёт, что это также относится к индивидуальности народа и явлений культуры, что нашло проявление в этих редких людях. Итак, мы продолжаем сравнения: большая толпа болтунов так крепко верит в бесконечный «прогресс человечества», как мо­нахиня в непорочное зачатие. Многие значительные, мысля­щие умы — от Гесиода до Шиллера, от древней вавилонской символики до Артура Шопенгауэра — во все времена чувст­вовали скорее упадок. И то и другое допустимо лишь как не­историческая картина. Стоит только перешагнуть границу ци­вилизации, как по тяжести, которая упадет с головы и плеч, по блаженству, открывшемуся глазам, мы сразу увидим, как доро­го заплачено за так называемый прогресс. Мне кажется, что се­годняшний македонский пастух ведет такую же полезную и намного более достойную и счастливую жизнь, чем фабрич­ный рабочий в Chaux-de-Fonds, который с десятилетнего воз­раста и до гробовой доски каждый день по четырнадцать ча­сов механически изготавливает какое-то определенное коле­сико для карманных часов. Если изобретение и усовершенст­вование часов у человека, делающего их, крадет солнце, эти ве­ликие часы, дающие жизнь и здоровье, то нужно признать, что этот прогресс, как бы мы им не восхищались, куплен соответ­ствующим регрессом. Чтобы спасти понятие прогресса, его сравнили с «движением по кругу с удлиняющимся радиу­сом».²⁶¹ Но тем самым это понятие лишено всякого значения, потому что каждая окружность по своим основным свойствам похожа на другую, большее или меньшее расширение не мо­жет рассматриваться как большее или меньшее совершенство. Но и противоположный взгляд — об упадке человечества — столь же не основателен, как только начинает объяснять кон­кретные исторические явления. Так, например, слова Шиллера «Welcher einzelne Neuere tritt heraus? Mann gegen Mann, mit dem einzelnen Athenienser um den Preis der Menschheit?» («Ка­кой отдельный современный человек выступит лицом к лицу с отдельным афинянином, чтобы поспорить о цене человечест­ва?»), — которые я привел в общем введении к этой книге, действительны весьма условны. Всякому понятно, что имеет в виду благородный поэт. В каком смысле он прав, я попытался показать.²⁶² Однако предложение вызывает решительные воз­ражения. Что значит «цена человечества»? Это опять абстракт­ное понятие «человечества», которое запутывает суждение! У свободных граждан Афин (и только их мог иметь в виду Шиллер) на каждого человека приходилось двадцать рабов: можно было найти досуг, чтобы ухаживать за телом, изучать философию и заниматься искусством. Наша германская куль­тура (как китайская — потому что в таких вещах проявляется не прогресс, но прирожденный характер), однако всегда была против рабства. Вновь и вновь настраивается это естественное соотношение, и вновь и вновь мы с отвращением стряхиваем его с себя. Сколько нас, от короля до шарманщика, кто не вы­нужден принуждать себя весь день в поте лица добиваться са­мых высших результатов? Не должна ли работа сама по себе по меньшей мере оказывать такое же облагораживающее влия­ние, как купание или боксирование?²⁶³ Мне недолго при­шлось бы искать этого «современного»: я взял бы за руку само­го Фридриха Шиллера и привел бы его в ряды великих людей всех эллинских веков. Нагишом на площадке для гимнасти­ческих упражнений вечно больной человек вначале мало бы блистал, но его сердце и его ум становились бы все более возвышенными, чем больше освобождались бы от мерзостей случайных форм бытия, и, не боясь возражений, я мог бы ут­верждать: этот новый превосходит вас всех своими знаниями, своими стремлениями, своими нравственными идеалами, он значительно превосходит вас как мыслитель, и как поэт он поч­ти равен вам. Какого эллинского художника, спрошу я вас, по творческой силе и выразительности можно поставить рядом с Рихардом Вагнером? И есть ли во всем эллинизме человек, достойный поспорить с Гёте о ценности человечества? Здесь мы сталкиваемся с еще одним противоречием, которое вызы­вает утверждение Шиллера, потому что если наши поэты в лю­бом отношении не равны величайшим поэтам Афин, то виноват не их талант, но их окружение, которое не постигает ценности искусства. Шиллер считает, что как отдельные люди мы не равны афинянам, но как целое наша культура превосхо­дит их культуру. Решительное заблуждение, за которым опять скрывается призрак «человечества». Потому что если даже и недопустимо абсолютное сравнение двух народов (по крайней мере по моему убеждению), нельзя ничего возразить против проведения параллели между отдельными стадиями развития, и отсюда следует, что мы видим эллинов в высшей и, несмотря на кричащий недостаток их индивидуальности, своеобразно гармоничной точке, откуда происходит несравненное чудо их культуры, в то время как мы, германцы, находимся в становле­нии, в противоречии, в неведении о самих себе, кроме того, окружены, а во многом до самого сердца проникнуты неодно­родными элементами, которые скрывают то, что мы создаем, и отчуждают нас от нашей собственной сущности. Там индиви­дуальность народа достигла ясности. Здесь, у нас, все находит­ся в брожении. Высшие достижения нашей духовной жизни строго изолированы друг от друга, почти враждебны друг дру­гу, и только после долгого труда нам, как целому, удастся взо­браться на ту ступень, на которой когда–то стояла эллинская культура, римская, индийская, египетская.